Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Лотошник-ветер мимо
досаду вновь несет,
опять неумолимо
он плачет у дверей,
пытаясь круглый год
меня переупрямить.
Уйди, уйди скорей:
невыносима память.

При свете дня понятно
ее небытие,
о солнечные пятна,
что в мозг издалека
вонзают острие,
язвят и отчуждают, —
надежда и тоска
отчаянье рождают.

Под вечер в двери снова
лотошник-ветр стучит,
от памяти былого
дрожу и прячу взгляд:
он жалок, нищ на вид,
как те, что поневоле
у очагов сидят,
заснув, — и даже боле.

Приняв от жизни жребий,
скитаюсь я в саду,
следя в широком небе,
как светлая гряда
на зимнем холоду
проходит величаво
в былое, в никуда —
держава за державой.

Слова летят в просторе
прозрачной высоты —
виновен ветр иль море?
Нет, оставайся нем,
зачем иначе ты
ушел в приют укромный
и сетуешь зачем
на этот мир огромный?

Где пышен сад и плодороден дол,
Где ветром с дюн обласкан каждый злак,
Стоит мой дом, откуда я ушел
И где сегодня поселился враг.

Дом огневою точкой стал, и сад,
Давно, я знаю, вырублен врагом.
И если правда то, что говорят,
Разбито поле минное кругом.

Так говорят. Но, не смирен с судьбой,
Я верить в дом родной не устаю:
Мне нынче ночью сообщил прибой,
Что скоро шторм спасет страну мою.

Фабричные рабочие идут
Перекусить, развлечься в перерыве,
Мечтая о футболе и о пиве,
Об отдыхе на несколько минут.

Вот так и птицы, — в мире нет счастливей,
Чем те, кто полюбил такой уют:
Так воробьи к ботинкам робко льнут,
Толкутся чайки, споря о поживе.

Но безработным птицам счастья нет,
Стараньям Армии Спасенья рады,
Они съедают нищенский обед.

А если крох попросят, как награды:
Пустить в кино, ссудить велосипед —
Нарежутся на конные отряды.

Булыжники остры: усталость, злоба.
Идут солдаты, сердцем присмирев.
Какою болью вам звучит напев:
«Прощай, Мари, прощай, моя зазноба…»

Мы в даль глядим: она чиста, открыта, —
Печаль, печаль, как часто в забытьи
Мы повторяем вымыслы твои:
«У дьявола два рога, два копыта…»

Где музыка? Где барабанный бой?
Вы брошены наедине с судьбой:
«Страшна разлука, не страшна граната…»

Так пойте, вдаль по улицам спеша!
Всегда таится детская душа
Под грубой оболочкою солдата.

Твой воздух над моею головой,
Голубизна и солнце в ветре звонком.
Я шел через простор прекрасный твой,
Я на груди твоей дремал ребенком.

Я брел и наяву, и в забытьи,
И в жилы мне входили кровью древней
Каналы протяженные твои,
Далекие и светлые деревни.

Вечерний свет нисходит от окна,
Молчат кастрюли, пестики и ступки.
Жизнь Господа спокойна и ясна,

Ему понятны люди и поступки:
Муж в голубой рубашке и жена
В крахмальном фартуке и белой юбке.

Служанка чашу держит на весу,
сливая кровь овцы, убитой днем.
Хозяйка вяжет. Мясо над огнем
шипит, роняя красную росу.

Мерцает зеркало в углу своем.
Волчица воет далеко в лесу.
Мой праотец в двенадцатом часу
в мешке волчонка принесет живьем.

Одно мгновенье медлим — я и он,
проникнуты домашней тишиной,
что обступает нас со всех сторон, —

и пахнет мясом, струганой сосной,
и мимолетным счастьем озарен
дом на полянке в гущине лесной.

Он у окна сидел, полураздет,
И видел, как среди рассветной тьмы
Дорога убегает за холмы,
А над дорогой брезжит слабый свет.

Ему опять припомнился старик,
Что на скамейке задремал вчера.
Вокруг него шумела детвора,
Старик проснулся через краткий миг.

Был странным взгляд его, и странной — речь
(Улыбку прикрывала борода):
«Жизнь — это путь неведомо куда,
Но можно пользу из него извлечь».

Внезапно потянуло холодком.
И мальчик увидал в дали сквозной,
Себя, усталого, в полдневный зной
Куда-то прочь бредущего пешком.