Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

О день предельный,
живущий в памяти, как самый первый день,
мне данный, — где же, где таился мрак смертельный,
болезнь и злоба — изначальная ступень,
что в эту жизнь вела до той поры, покуда
я, задохнувшийся, не встал, чтоб дать ответ —
но гибель не грядет, и нет в кончине чуда, —
о дверь стеклянная, раскрытая в рассвет,
объятая огнем… И, настоянью вторя,
уединенный, до конца смиривший гнев,
я в тот же миг возник за темной гранью моря,
отсюда прочь уйдя, изгладясь, умерев, —
но странный гость исчез…
С трудом подняв ресницы
и воздуха вдохнув, придя в себя едва,
я у стола стоял, перебирал страницы,
с недоумением взирая на слова,
записанные мной перед приходом ночи, —
они звучали, их старинный карильон
трезвонил золотом то дольше, то короче,
словами, мнилось, был сегодня обретен
их смысл — он стал теперь живей и просветленней,
тоска по родине и счастье были в них.
О речь рассвета… О игрок на карильоне…
И долго длился звон, покуда не затих.
И отзвучала песнь с пригрезившейся башни,
из нереальных и неведомых миров, —
возникло время — и, пленен строкой вчерашней,
за дверь стеклянную шагнув, под вечный кров,
в бессмертной комнате, где висла тишь немая,
с листом бумаги, на свету, уже дневном,
я за столом сидел, насущный хлеб ломая,
замкнувшись в эркере, под западным окном.

Вдоль Северного моря
она ступала прочь, —
ее стенаньям вторя,
рыдал рассвет немой;
с ней говорила ночь.
Мрачнеет город в стуже;
как чайка, голос мой
летит за нею вчуже.

Венец ли ей желанен,
иль золото и страсть?
Тоской по дому ранен
мой слух рассудку вслед,
и, прежде чем упасть
на брег, волна седая
приемлет солнца свет,
ярящийся, блуждая.

Там, в комнате закрытой,
былого больше нет,
о том, что позабыто,
опять твердит она —
лишь слабый крик в ответ
доносится сквозь дрему,
и вновь душа полна
немой тоски по дому.

За окнами неспешно
плетутся облака
чредою безутешной,
но светится волна
за морем… О тоска,
убившая свободу,
ты тягостью равна
смертельному исходу.

Что за глухие гулы
грозят обрушить дом?
Бунтуют караулы,
и после мятежа
владыки со стыдом
в ничтожность, в мерзость канут,
мрак низойдет, дрожа,
и все на всех восстанут.

Все горше, повседневней
клубок земных забот,
как мысль о расе древней —
но это мой приют.
Колоколам с высот
звонить еще не скоро,
и мертвые встают
для вечного дозора.

Плывет ли гарь, пылая,
с пожарища судьбы?
Какая ведьма злая,
чума-ворожея
из дымовой трубы
хрипит про гибель Трои?
Ей только ветр да я
внимаем — только двое.

И ненависть, и злоба
свели ее с ума.
Которая трущоба
теперь ее жилье?
Погибшие дома
осквернены пожаром.
Мир, что отверг ее,
стал непомерно старым.

В смятении глубоком
скольжу в который раз
сквозь вьюгу сна, к истокам
речей о мятеже, —
здесь юноши сейчас
кричат самозабвенно,
оружье взяв уже:
«Елена… Елена…»

Фальшивым стало злато,
продажной — страсть. Когда
взъярился брат на брата?
Жесток и груб ответ.
Стенают города,
земле смертельно жутко,
пространный зимний свет
ужасен для рассудка.

Могущество однажды
познала красота,
и ликованье жажды,
бушуя, как огонь,
язвит острей хлыста,
и ужас неподделен:
не тронь ее, не тронь.
Ее соблазн смертелен.

Я знаю: царством талым
стал постепенно лед,
и на Хондсбоссе шквалом
скользит во весь опор.
О пепел Трои! Вот
опять, как ни далек он,
встречаю темный взор
и ярко-рыжий локон.

Как опознать впервые
пространства и века?
Где башни боевые?
Лишь годы им дано
познать наверняка.
Цветущий луг погублен.
И я уже давно
от времени отрублен.

О чем былое пело
на тысячи ладов?
Но радость не посмела
воспрянуть, — в ней горит
вина былых годов.
И голосом невнятным
здесь ветер говорит
о самом неприятном.

За окнами, где ало
полощется заря,
мерцает грань кристалла,
и древняя волшба
свершается, творя
свет из теней печальных:
сокрытая судьба
миров первоначальных.