Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Напряжено молчанье,
как в бурю паруса;
безмерно измельчанье
до жалости, до слез, —
чужие голоса
нас требуют всечасно,
и тянется допрос,
и отвечать ужасно.

Заполонив покои,
царит сиянье тут —
далекое, морское.
Наследники тоски
сюда вдвоем войдут:
и нет для них реальней
предметов, чем станки,
столы и наковальни.

Все глуше, бесполезней
зовет к деянью плоть,
все тягостней болезни, —
застывший разум глух,
не в силах обороть
нашествия кошмара —
о страх, о слабый дух,
о тягостная кара!

Угрюмо бродит кто-то
меж дюнами порой:
тяжка его забота;
нисходит влажный мрак,
хрустит песок сырой.
На берегу пучины
он замедляет шаг:
для страха нет причины.

Гряда холмов песчаных;
здесь не бывает встреч
ненужных, нежеланных, —
здесь пристань, здесь приют,
здесь умолкает речь
пред голосом рассудка
и сердца — все же здесь
невыразимо жутко.

Молчание, ни слова
ей не произнести
ни в глубине алькова,
ни возле очага —
оборвались пути
неумолимо, разом:
в душе лежат снега,
и успокоен разум.

Покуда море дремлет,
внезапно пробудясь,
она глаза подъемлет
в еще рассветный мрак,
я жду — но рвется связь:
за гранью смерти где-то
лежит архипелаг
забвения и света.

К приюту нежилому
влекусь, где в зеркалах
сейчас тоска по дому
уснула тяжело;
пусть я повержен в страх,
но все же должен вскоре
уйти, разбив стекло,
туда, в другое море.

И вот с тяжелым стоном
приходит свет дневной, —
вдали под небосклоном
печальный моря взгляд
прощается с луной,
и полчища бакланов
бессмысленно кричат,
внезапно в воздух прянув.

Блаженно ты, стрекало
стальных, студеных вод —
для плоти, что взалкала,
бессмысленно греша,
сорвать ненужный плод, —
и скверна отлетает,
и вечная душа
здоровье обретает.

В те времена, вначале,
какими были мы?
Как светочи пылали
завороженных глаз,
как падало из тьмы
немыслимое слово,
что нисходило в нас
и отлетало снова?

О, как метался в блеске
объятый бурей брег,
и ветр ярился резкий!
Безумная вода,
как проточеловек,
бряцала донной гущей, —
о, мог ли я тогда
провидеть час грядущий?

Меж дюн к заветной двери
я рвался каждый раз,
во пламени потери,
в бесплодье мятежа
я слышал тот же глас…
Нет дела бесполезней,
чем прозябать, дрожа,
в первоначальной бездне.

Являлся блеск слепящий
во зримые края.
Сюда, в приют язвящий,
где замкнута душа,
в тоску по дому я
вхожу — во мрак, в опалу,
возвышенно спеша
к решенному финалу.

От чистоты великой,
от нежности морской
она тропою дикой
давно ушла туда,
к пучине городской.
О ней — святой, убогой —
как в давние года,
в деревне помнят много.

Ты, сердце, ты — подворье
для памяти ее;
столь малое подспорье
потребно ей: ночлег,
горячее питье
для плоти и для духа,
чтоб за окошком — снег,
чтоб здесь — тепло и сухо…

Она дорогой смутной
бредет через село,
как призрак бесприютный
сквозь ветер и сквозь ночь,
плетется тяжело,
но временам стеная
она уходит прочь,
бездомная, больная.

И полон жалоб странных
был тьмы великий вал,
весь в отблесках багряных.
В чужой вступая спор,
их ветер тасовал,
как старую колоду,
дрожа, мерцал простор,
ведущий к небосводу.

И этот жребий темный
всех тех, кто брел за ней,
поверг во страх огромный,
на ледяном ветру
им было все страшней,
но все ясней, все чище.
И каждый поутру
нашел свое жилище.

Отвергнув мрак и гнилость,
бредет она одна —
иль там, где прежде билась
в немыслимых мирах
свободная волна,
вскипает смрад позора?
Всего безмерней — страх
того, что будет скоро.

Уже четыре раза
пришел и канул год.
Убил ли, как проказа,
ее, живую, бой
страстей, водоворот
стремлений и печалей?..
Еще шумит прибой…
…все глуше, одичалей…