Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Вдруг стали падать воск, вино и хлеб
Из наших рук. Внезапно тишь настала.
Огонь свечи метнулся от шандала.
Окно во мрак открылось — как во склеп.

Тяжелый дом поплыл на гребне вала
Над странами, с незримых сорван скреп.
В пучину смерти мчал нас от причала
Шквал времени, безжалостен, свиреп.

Все глубже одиночество, все тише,
И каждый за столом, оцепенев,
Во взор чужой глядится, как в зерцало.

Пока не отгрохочет ветр по крыше,
Забудь, забудь, что в сердце боль и гнев,
И слушай смех, и слушай звон бокала.

Случайно я взглянул в окно чужое:
там женщина перед окном сидела,
при свете, голову на грудь склонивши,
устало руки вытянув во сне.
Почуяв чуждый взгляд, она очнулась,
ладонью провела вдоль дуг надбровных,
и в сторону мою взглянула кротко,
от сна еще не пробудясь вполне.

Она меня увидела. Возможно,
я мнился ей ожившим сновиденьем.
(И знаменателен, и нереален
казался наш безмолвный разговор.)
Она со стула встала непоспешно,
в камине уголья поворошила,
к столу вернулась и закрыла книгу —
и на окне остановила взор.

Я знал, что в эту странную минуту
я показался ей, быть может, сыном,
который возвратился из-за моря,
иль другом, что ушел навеки прочь.
Я понимал теперь: все эти годы
бродяжничества, смуты и тревоги,
меня томило робкое желанье
прийти домой, сюда и в эту ночь.

Помедлила пред зеркалом, вздохнула,
огладила рукой седые пряди,
взглянула на часы, собралась с духом
для фразы, может быть, всего одной —
но мы опять уже чужими были,
навек разделены стеклом оконным,
и только, мнилось, прозвучал в потемках
беззвучный голос за моей спиной.

Она была на кухне у плиты.
Я наконец войти решился к ней.
Я ждал секунды этой много дней,
задать вопрос стыдясь до дурноты.

Ей приходилось пристально смотреть
за кофием на маленьком огне.
И я сказал: пускай ответит мне,
о чем стихи писать я должен впредь?

Тут засвистел кофейник со свистком,
пар повалил в открытое окно,
стелясь над клумбами, над парником, —

вливая в кофий воду ручейком,
чтоб гуща медленно легла на дно,
она сказала тихо: «Все равно».

Они вдоль сел, как слизняки, ползут
и клянчат подаянье в каждом доме;
у них одна мечта: найти приют
и отоспаться на сухой соломе,

под кровлею — пусть даже натощак.
Друг друга не узнать бродягам, кроме
как по тряпью, да колокольца звяк —
примета каждого, и вся ватага
идет, не разбредаясь ни на шаг.

Всего дороже в их руках — баклага,
которую трактирщик им нальет
вином прокисшим или чистой влагой…

Удача, если летом дождь пойдет:
они стоят среди дороги, дружно
воде бесплатной подставляя рот —
просить о ней ни у кого не нужно!
Заслыша нечто в гущине дерев,
они стоят и слушают натужно,
и чмокают, в восторге разомлев.
Уверен каждый, что сосед — мошенник,
и оттого их вечно мучит гнев
из-за пропажи хлеба или денег,
ведь каждого страшит сезон дождей.
Но если не желает соплеменник
прощупать тростью брод среди камней —
они бранятся грубо и крикливо,
и вот, прозрев от ярости своей,
они бросаются нетерпеливо
вперед по склону, вниз, через бурьян —
и падают с отвесного обрыва,
томясь от жажды, прямо в океан.

За протяженным долом, что вспузырен
Развалинами градов и кумирен,
Где чахлые сады монастырей
Засыпал щебень, задушил пырей;
Там, за чертой страны степей и плавней,
Над усыпалищем державы давней
Вздымается угрюмых гор громада.
Там нет ни ручейка, ни водопада,
Лишь озеро сохранно залегло
В глубокое гранитное жерло.
Лежит печальный остров посредине:
Безмолвием ответствуя горам,
Там уцелел во святости доныне
Великой тишины последний храм.
В пещерах нет сокровищ, зримых глазу,
И нет монахов, преданных экстазу;
Туда вовек не плавали ладьи,
Там тишина как служба длится, и
Отшельники влачат года свои.
От века ли живут, не умирая.
Они иль пали звездами с небес?
И можно лишь по льду дойти до края,
Под вертикальный каменный навес,
С которого для них спускают пищу;
Забрав ее, по глади ледовой
Отшельники опять бредут к жилищу,
Свершая в вечность путь возвратный свой.