Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Отживший город лег вокруг залива,
К воде прильнул, устало омертвел,
И джонка в гавань тянется стыдливо
Взамен былых надменных каравелл.

Уже ничье не потревожит судно
Отливом обнажаемого дна,
И под эдиктом вечным беспробудно
Почиет в паутинах тишина.

В названьях улиц тлеет отблеск чести
Иезуитов и бойцов былых;
Года и дни свершают бег на месте
Над чередой строений нежилых.

Решительно и резко ночь настанет,
Заполнив каждый угол и изгиб
На улицах, и дальний выстрел грянет
Над цитаделью, словно слабый всхлип.

И шагом женщины идут нескорым
Тогда, еще крестясь по временам;
И сходятся перед пустым собором
Они, кто были днем незримы нам.

Они бредут туда, где дремлет Прайя,
Где все песком затянуто в порту,
И ждут, в уме слова перебирая,
И сами понимают их тщету.

Шуршат кривых деревьев вереницы,
О берег море трется тяжело,
Таращит город мертвые глазницы
И копит в сердце вековое зло.

Часы на дальней башне бьют уныло,
И женщины домой брести должны.
Высокий крест святого Михаила
Чернеет в блеске меркнущей луны.

Лишь далеко вверху лучи, как прежде,
Струит старейший в Азии маяк,
Подвижнически рассекая мрак
Для тех, в чьем сердце место есть надежде.

Южнокитайский воздух полон стона:
Напев разгрузки фрахта так знаком
Всем кули, от Шанхая до Кантона;
По трапу — в такт, кто с бочкой, кто с мешком.

Нещаден стук надсмотрщической трости,
Однако наступает вместе с ним
Миг отвлеченья от стыда и злости,
И труд уже не столь невыносим.

Они живут и спят на джонках грязных,
Едят глотком — не важно что, когда.
А чайные полны поэтов праздных —
Им тоже ритм нужнее, чем еда.

«Смотри на звезды восхищенным взглядом!
Все, что живет — благодарит богов!»
О нет, не все; а подтвержденье — рядом,
От чайной до причала — сто шагов.

«Но кули спят, им ни к чему уловки,
А что поэт? Покорен ли судьбе?»
Нет, не сильней, чем висельник — веревки,
Поэты жаждут милости к себе.

И тот, кто приглядится из вселенной,
Увидит, что в трудах различья нет:
Из трюма груз выносит раб согбенный,
Из тишины выносит звук — поэт.

Для них в одном спасенье и порука:
Да будет ровен такт и верен счет, —
Ведь рухнет кули, не услышав стука,
Утратив ритм, поэт с ума сойдет.

Однако сном ли, нищим ли обедом,
Но все же обрываем труд раба, —
И лишь поэту перерыв неведом:
Всечасна мука, такова судьба.

Вовек не знает он труда иного,
Беснуется в объятьях немоты,
Но тяжко тащит в жизнь за словом слово:
Единый ритм — до гробовой плиты.

Лишь гавань моряку верна.
Мир слишком зыбок и нетверд.
Обманет друг, солжет жена,
И не изменит только порт.

У многих семьи там, вдали,
В тумане, где-то за кормой, —
Но этот слабый зов земли
К беде ведет, а не домой.

В любом порту найдется дом,
Где я посплю на берегу:
Валюты, нажитой с трудом,
Я в эту ночь не берегу.

Про деньги позабуду я,
Чуть окажусь на корабле.
Лишь города — мои друзья —
Опять зовут меня к земле.

Шанхай, зловонный, гордый порт,
Гонконг, одетый сединой,
Рейкьявика холодный фьорд,
И Рио — рай, вполне земной.

И Порт-Саид — столица шлюх.
И Йокогамы грозный рок,
И Сингапура тяжкий дух,
И вжатый в лед Владивосток.

Буэнос-Айрес — парапет
С концами неизвестно где,
И нефти неизбежный след
Близ Байя-Бланки на воде.

Джибути — коль не боязлив,
Сойди да заживо растай;
Ханчжоу, спрятанный в залив, —
Врата, ведущие в Китай.

Перт, Брисбен — в сумраке, в дыму
Они живут во мне, как стая, —
Пока другие за корму
Глядят, остатки дней считая.

Как долго длится день на корабле:
Дробится в море солнце, как в стекле,
Слой низких туч, прорвавшись, допустил
Лучи на грязный палубный настил.

Тягуч и долог день на корабле,
Закроешь дверь — но и в каютной мгле,
Пробьется луч меж саржевых гардин
Прольет на фотографию кармин.

Задремлешь ли в каюте, налитой
До потолка — полдневной духотой?
Ударят склянки — только в их числе
Струится время здесь, на корабле.