Анна Мартынчик - Время другое

– Я был ребенком!

– Это правда… И это многое попускает. Но ведь Вы рассказывали нам свою историю, жалея себя и обвиняя братьев, будучи взрослым мужчиной!.. Все мы жалеем себя – неизменно… Но! Что мы имеем дальше? Вы признаетесь в том, что испытывали радость, унижая других…

– Это было признание греха! – вступилась Лина.

– Не-е-т! – обрезала Анна. – Признание не предполагает оправдания, но предполагает раскаяния! Даже рассказывая о том, как он издевался над плачущим мальчиком в детском доме, Рауф объясняет нам причину сего поведения, хотя никакой причины взрослый человек на то не найдет! Мне даже страшно подумать, как нужно относиться к матери, чтобы приехать к ней на могилу, дабы показать превосходство над братьями!.. И женщину эту Вы не любили!..

– Позвольте, но этого Вы знать не можете! – ударил кулаком по столу Рауф.

– Да? Вы же знаете, то я права! Не знаете? О-о-о… Ну тогда объясню: Вы начали свой рассказ о любви с фразы « Я точно знал, какой должна быть женщина рядом со мной! ». Рядом с Вами – Вы выбирали себе очередную составляющую будничности, которой могли бы позавидовать друзья. Это Вы сами сказали, зачем-то заметив, как «все мужчины не сводили с неё глаз, но она улыбалась мне!». Мне! Мне!.. Вы так хотели верить в собственную исключительность, что заставили её бросить танцы ради Вашего спокойствия о том, что её красота – Ваше богатство, которое можно демонстрировать коллегам по работе, пригласив их на ужин. И конечно, Вам не по нраву пришлось её увядание.

– Она вела себя распущенно! – Подал голос ещё один мужчина за столом, доселе не участвующий в диспутах, и почему-то не раскрывающий глаз. – Он хотел избавить её от грязных развлечений и недостойного поведения!

– Извольте! – Рассмеялась Анна. – Недостойное поведение заключено в цыганских танцах? Мне всё стало ясно уже на моменте, когда Вы, Рауф, заметили, как подозревали её, как провоцировали, как хотели выудить признание в каком-то пороке. Вы ждали от неё этого, просили её об этом, а значит что?.. Значит, Вам нужно было утешение в том, что творили сами, не так ли – Она была у Вас единственной?

Рауф явно не ожидал вопрос и потому растерянно задергался на месте.

– Узнав Вас, не трудно понять и причины Ваших действий! Чтобы внушить себе, что Вы безукоризненны, по-прежнему преданы, нужно было убедить в этом и того, кто рядом. Так Вы признаетесь, наконец, что она была у Вас не одна?

– Но только после того, как перестала ухаживать за собой, демонстрируя, как я неинтересен ей, как не заслуживаю её красоты!

– Верите в это – значит, нет никакого смысла говорить с Вами дальше! – Отчетливо проговорила Анна и устремила на Рауфа взгляд, полный непрощения и осуждения. – Но Вы всё ещё верите, что можете быть прощенным, и только по этой причине будете каяться: не во имя истины, но во спасение себя!

Рауф действительно боялся неизвестности, ожидающей его. И всё время думал только о том, как можно оправдаться в том, что тревожило.

– Я был с другим человеком. Был.

– С человеком?.. Почему Вы так сказали?.. О-о-о! – Анна закрыла лицо руками и, не разжимая ладоней, добавила, – Мужеложец!..

Все надеялись, что Анна зашла слишком далеко в своих обвинениях, но Рауф не опроверг данное заявление, но добавил:

– Моя судьба не во власти Вашего осуждения! Я верю в то, что говорю, а значит, я прощён!

И снова тишина. Лина долго боролась с желанием, но всё-таки потянулась за бокалом вина. Рауф расстегнул пуговицы рубашки, и стало видно, как при глотании слюны, пульсирует кадык. Мужчина, который сидел с закрытыми глазами, время от времени вздрагивал и поворачивал голову то вправо, то влево, словно ощущая чье-то угрожающее присутствие. Никто не знал, что было за спиной этого мужчины, потому как никто не знал, что таилось за их спиной: темнота кромешная, а свет – только над столом… круглым столом. Анна успокаивалась, глядя на трепещущий огонёк свеч, и иногда проводила указательным пальцем сквозь согревающую стихию. Ещё над столом виднелась кудрявая макушка маленькой девочки. Правда, девочка не могла усидеть на месте и потому периодически спрыгивала с высокого для неё стула и пропадала в темноте. Когда малышка в очередной раз скрылась из виду, мужчина, предпочитающий сидеть с закрытыми глазами, бархатным баритоном прервал молчание: – А я вот не уверен в том, что могу быть прощён… Пётр – моё имя… Сколько себя помню – всегда чего-то опасался, чего-то ждал, чем-то был недоволен… Гордый был очень… Воспитывала меня мать, потому что отец обзавёлся другой семьёй. Помню, как будучи мальчишкой (лет шести-семи), я поссорился с классным руководителем, отказавшись убирать в школьном дворе листья. Тогда учитель отчитал меня при всём классе и предупредил всех ребят, что я ненадёжный товарищ, считающий себя лучше и выше каждого. Я не принял это близко к сердцу, но ребята перестали со мной разговаривать, а когда закончились занятия – одноклассники подкараулили меня и высыпали на голову мешок палых листьев. Отряхнувшись, я оглянулся и увидел, что из окна учительской за всем этим делом наблюдал, улыбаясь, мой классный руководитель. Я был разгневан и пообещал себе: во что бы то ни стало отомстить!.. Мы жили в деревне, где все друг-друга знают, все соседи. Дом моего учителя находился на самой окраине деревни. Там же – его конюшня. Ночью, когда мама уже спала, я выбрался из окна в огород, чтобы не услышал верный сторожевой пёс, и огородами ринулся к дому учителя. Была холодная ночь, но меня согревала жажда мести. Я бежал и предвкушал, как одержу победу в этой игре интересов… Я поджёг конюшню учителя и, убедившись, что пламя глотает метр за метром, полный гордости вернулся домой… Все только о том и говорили, как сгорела конюшня Семёна Ивановича – кажется так звали моего учителя, – а мне было отрадно. Хотелось признаться всем, что это я! Я совершил такой недетский поступок, никого не боясь! Но не признался… За ужином мамка рассказала мне, что Семён Иванович не смог спасти свою лошадь, а лошадь эта была его старым другом… «Породистая», – сожалела мама, – «Это лошадь его дочери…». Как оказалось в последствии, все знали, что дочь Семёна Ивановича не могла ходить, и чтобы девочка не боялась операции и имела веру в выздоровление, отец исполнил её мечту – подарил лошадь, пообещав, что однажды девочка обязательно станет хорошей наездницей… Конечно, я был испуган… то ли из-за несчастия, которое принёс в дом учителя, то ли от страха быть разоблаченным. Но никто ничего не узнал… Операция, кстати, не поставила на ноги дочь Семёна Ивановича…