Анна Мартынчик - Время другое

– Нет… Не было у Вашего сына никаких прислуг! И наверняка он не рос в пятикомнатной квартире, где есть столовая и огромная гостиная! И из игрушек у него наверняка были только солдатики, подаренные каким-нибудь Вашим собутыльником!

Лина наливалась гневом до самых краев сути, но Анна не умолкала:

– Море, веселье? Со скольких лет Вы стали пить до полной дезориентации?.. Отцовские заслуги в виде квартиры, дачи и прочего были проданы за гроши?

– Ну не стоит так… – вмешался мужчина пятидесяти лет по имени Рауф, – это жестоко…

– Это правдиво! – как отрезала Анна и снова обратилась к Лине. – Я не права? Права! После смерти родителей Вы сочли, что квартира слишком велика для Вас и наверняка невыгодно продали… Деньги прогуляли и снова продали уже не шикарную жилплощадь! В итоге, где вырос Ваш нежеланный сын?

Лина хотела встать из-за стола, но знала, что это невозможно и ей ничего не оставалось, кроме как отвечать на все эти вопросы, как и было велено:

– В однокомнатной квартире… Но мой сын был желанным, и я любила его!

Но Анна как будто не слышала этих слов и хладнокровно продолжала «допрос»:

– А работа в литературной газете наскучила, ибо требовала ответственности, и посему пришлось Вам с неё уйти… и устроиться?..

– Сторожем в школе…

– Прекрасно! Подытожим: поколениями до меня были достигнуты определенные высоты – пародировала голос Лины Анна, – но уже в детстве я дала всем понять, что не смогу приумножить или хотя бы сохранить маломальскую часть данного. Я ела, пила, плевала в ладони, подающие мне хлеб, и в этом была красота! Но случилось ужасное: всё стало на круги своя, и я получила то, что заслужила за СВОЮ историю: опухшее от дешевого вина лицо, покупные салаты из пакетов (а готовить я не умела ибо «не по статусу»), и забытье… Или Вы дороги кому-то?..

– Сыну!

– ?

Лина долго смотрела на Анну, словно пыталась убедить в том, что имеет право на надежду, но, в конце концов, ослабла, и слёзы горечи впервые пролились из её тусклых глаз.

Все молчали. Успокоилась и Анна. Утешать Лину никто не стал: незачем.

Свет по-прежнему предавал эмоции и равнодушие на лицах собравшихся.

Нужно было продолжать, потому, как тишина становилась всё весомее и весомее. Понимали все, но каждый старался оттянуть момент: опущенные глаза, собранная мимика.

Не выдержал Рауф:

– А я своё детство красивым не могу назвать… Мать и отец разбились на мотоцикле, когда мне было четыре. Меня и двух братьев забрали в детский дом… Дом, где каждый на виду… Скрипящие, полуразваленные двухъярусные кровати, немытые окна, да ещё и с решетками; голод: не хватало хлеба, не хватало компота, не хватало тепла… Мы с братьями решили бежать и нам это удалось.

Рауф замолчал, прикрыл глаза, словно проматывал в памяти все подробности тех дней, и, раскрасив длинное сухое лицо странной усмешкой, продолжил:

– Сбежали мы, конечно, домой. Дом принял нас… Помню, как замерли мы у калитки, и дыхание наше замерло: ветер свистел над трубой, у порога над крылечком шевелил усами неспелый виноград, на траве лежал мамин халат, который она повесила сушиться на веревке перед последним уходом из дому… Старший брат заплакал, и мне стало неловко… Мы забрались через окно в кухню и стали рыскать по шкафам. Очень обрадовались засохшей буханке белого хлеба: разделили его по-братски. Нашли малиновое варенье, но не знали, как открыть банку, поэтому разбили её на столе и обмакивали в малиновой гуще хлеб. Мы были счастливы в тот момент – точно! А ночью мы забрались на холодную беленую печь и грызли сушеные груши. Разговаривать не хотели, но я уверен, что мысли у нас были общими… Ну а под утро нас, конечно же, вернули обратно в детский дом. Я помню, как в полудреме услышал, как у двора остановилась машина, и тут же разбудил братьев. Мы врассыпную бросились по дому. Я ринулся к окну, но успел выскочить только наполовину, и меня за ноги вернули обратно.

Рауф недовольно сморщил лоб, будто словил себя на неверной или ненужной информации.

– И во что же вылилась Ваша обида на судьбу? – осмелилась прервать недолгое молчание Анна.

– В страх! – Не медлил с ответом Рауф. – Я боялся бедности, я боялся стать хоть на время для кого-то ненужным… Моих братьев из детского дома забрал дядя, но меня не забрали, объяснив, что дядя попросту не сможет прокормить всех нас. Это было очень больно! Остаться наедине с горем можно, когда ты один; делить горе с теми, кого оно коснулось – проще и вернее… Но я остался один. Мне было очень жаль себя… Помню, как спустя год к нам в детский дом привезли белокурого мальчишку, который то и дело мочился в штаны и плакал. Я почувствовал какую-то лёгкость, превосходство что ли… Подошёл к нему и, тыча в его дорогую хлопковую рубашку пальцем, повторял: «Ты жалкий маменькин сынок, здесь ты не нужен никому!» Мальчик перестал плакать: то ли испугался меня, то ли обдумывал мои слова…