В. Кириллов: Избранные стихотворения разных лет

Он был косноязык, как многие поэты,
Он не умел красиво говорить.
Но, Боже мой, каким волшебным светом,
Жемчужинами слов сияла строчек нить.

Так мастерски нанизаны все звуки
Знакомые, как небо, как трава.
Но, Боже мой, какие злые муки
Испытывал, когда сплетал слова.

И если мы не видим этой боли,
Не слышим тот заоблачный мотив,
То, Боже мой, Твоя священна воля,
Его лишь Ты способен наградить.

Бесстрочье, как бесплодье,
Безволье и безделье.
Встряхнитесь же, Володя,
Ещё не всё потеряно!

Моя душа ленива,
Как сельская красотка.
Зачем её крапивою?!
Плесните лучше водки.

Пока не поздно вроде бы.
К чему же хлопать дверью?
Вы справитесь, Володя,
С бессоньем и безверьем.

И снова, словно прежде,
Фортуне улыбнусь я.
И сбудется надежда —
Слова ко мне вернутся.

И Пушкин так же, как Барков,
Не чужд был крепких русских слов —

Любил, когда лихой Эрот
Откроет свой клубничный рот,

И очень точно подмечал
Начало всех иных начал.

А сколько чистых юных дев
Попалось на простой напев!

И лишь завистливо молчал
В пустыне брошенный Анчар.

В ночной тиши, плащом факира скрытой,
Мне грезится твоя полуулыбка.
Висит Луна лицом давно не бритым,
Фальшивит за стеной вторая скрипка.
Цветная скатерть жидкостью залита —
Живительною огненною влагой.
И только скрежет грифеля сердитый,
Враждующего с меловой бумагой.

И эта россыпь букв, как кура лапой,
Должна сложиться в пламенную оду…
Я всё равно уже давно оплакал
Ненужную вчерашнюю свободу.

Слово – это, пожалуй, не птица.
Посмотри на него, послушай.
Если слишком не торопиться
И вдохнуть, скажем, тихо душу,
Замечаешь, оно прозрачно,
Как ручей в лазуритовый полдень,
Как надёжный обет безбрачья,
Когда путь удовольствия пройден.

Слово может быть тоньше, чем волос,
Не уловишь призрачной сути.
Так колеблется зрелый колос,
Так зерно жерновами крутит.
А потом разлетится звонко,
Словно кубок разбит хрустальный.
Слово может водить по кромке,
В грудь вонзаться булатной сталью,
Быть потвёрже алмазной крошки,
Не позволить назад ни шагу.
Или солнцем войти в окошко,
Чтобы тенью упасть на бумагу.

Слово может быть грязным и чистым,
Жирным, лёгким, тяжёлым, праздным,
Если доброе, то лучистым,
Если злое, то безобразным.
Разрушаются камни и царства,
Остаются мечты и могилы.
Слово может быть лучшим лекарством,
Если вспомнить: «Вначале было…».

На горбатой горе в мрачной дикой пещере
Жил когда-то отшельник – забытое племя —
Он спускался в долину два раза в неделю,
Чтобы как-то убить надоевшее время.

Он сидел у ручья, поджидая прохожих,
Ел плоды и коренья – их много на склонах,
Вспоминал о годах, что так бурно он прожил,
До того, как споткнулся на скользких законах.

А потом говорил не умеющим слушать
То, что выстрадал в думах на жёсткой постели.
Он готов был отдать им и сердце, и душу.
Но прохожие душу его не хотели.

Им, привыкшим к надёжным и тёплым жилищам,
Им, не знавшим, что значит быть жалким изгоем,
Им, вкусившим горячую сытную пищу,
Никогда не понять тех, кто в выборе волен.

И в страшный день, когда Гора раскрылась,
Скатились мёртвые в Иосафат,
Вершился Суд. Долина надломилась,
А Он стоял своей игре не рад.

Он отбирал: одних – в святые кущи,
Других – в геенну до скончанья дней.
На этот Суд был только тот допущен,
Кто по рожденью иль религии еврей.

Никто не ныл, не бился головою
И не сулил услуги и металл.
Лежали молча, уходили строем,
Лишь помогая тем, кто стар и мал.
Последний Суд, зачем его бояться —
Един судья, защитник, прокурор?!
Но Страшный суд не знает апелляций —
Не подлежит отмене приговор.

В окнах солнце отражалось,
Жгло пустых квартир нутро.
К дому ветхому прижала
Осень мягкое бедро.