Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

В бессоннице лошади снится, что поле
по краю свернулось, как старый палас,
трагедией ворон пасётся на воле,
[свободы чураясь] плывёт стилем брасс

по снам лошадиным, где веки деревьев
шипят от природы своей закипев,
и пар переходит пустырник налево,
сметая на свет удивлённую смерть,

что снегом летит над слоённой пирогой
природы, что здесь – под сугробом – лежит,
успев ощутить то, что Бог здесь потрогал
её и приял свой бессмысленный стыд.

В бессоннице лошади, в черепе Блока,
где ворон укрыл своей славы ключи,
где отрок лицом отражает отлогим
то женщину, то от полётов ручьи —

лежит это поле, как март под Челябой,
по краю свернувшись у крови своей
[губой шевелит убогой, чебачьей] —
как будто не зная, что делает с ней.

Слоенный мартовский пирог
прозрачный, как в деревне голод,
лежит дыханью поперёк —
где свет на зрение наколот —

окоченев внутри у рыб,
он здесь прохожий запоздавший.
Осенних птиц летят круги
из хора кабаков и пашни

в пирог дыхания, в овал
сиреневый, что твой Саратов
над в снег проваленной землёй —
что тоже будет виноватой.

И распрямляясь, как пескарь,
здесь встанет ангел придорожный,
чтобы бензин навзрыд листать
в снегах, теперь своих, подкожных.

Грядки обрастают чешуёй
птичьей – после зимней, жженой драчки.
приблудилась родина домой,
тычется, как пёс, своей собачьей

мордою – как ласточка кружит
у неё в лице ненастоящем
то ли пьянка, то ли чёрный стыд,
как младенчик голый и незрячий.

[Будто лошадь] Пушкин плачет здесь
и обходит Гадес, в тьме обходит:
то поднимет родину на вес,
то, как окуня, в гряде воды утопит,

где она русалочьим хвостом
подмигнёт из почвы, как из будки,
и затянет воздух узелком
в оспяной кадык у трясогузки.

Рыбу потрошим ли сон ли
покитайский нам толкуют..
глухари или поэты
с водочкой своей токуют

посредине пепелища,
с букварём как буратины,
носятся [почти стрекозы]
на краях у драной льдины,

у ворованного края
по щелям, по водным порам,
смысл впотьмы не различая
и почти что не готовы

к потрохам нерыбным, к водке,
к лодке смертной у причала —
и на утро вряд ли вспомнят
что им чайка прокричала,

как их муза потрошила
в мойке кухонной под краном,
и лицо потом зашила,
чтобы внутрь смотрела рана,

чтобы этот покитайский
изучали и молчали,
чтобы водочка и воды
рваной чайкою кивали.

Не глаза и не платье,
а только змея
развернулась пращой,
чтобы стать перевода

отраженьем, причиной —
когда соскользнули с тебя
простыня и простуда,
что тоже от Бога.

вот и ты вдоль скользишь,
серебрится твоя
[тьмы возможно] душа
и две груди над нею

и горит тёплый ангел
совсем не дыша
и надеется, что
это я не сумею.

И пространство, что мне
сочинило черты,
или время, что мной
замолчит над тобою,

смотрят, как у тебя —
чуть пониже пупка —
разделилась душа
увеличившись вдвое.

хлебников спит на руинах своих
светится куст [как вода] изнутри
и затихает несбывшийся ангел
прежде чем в горле печей догорит
этот упругий [не твой] какбысон
длится как ласточка то есть полёт
после её окончания – рот
у велимира растёт в будке кварца
можешь его не опасаться
это в пейзажи сии бутерброд

Мир [похожий на войну]
гложет пальчик, как печенье
и [во всё нипочему]
он растёт стихотвореньем.

Милый, скромный мальчик мой,
что лежит на потном блюде —
изо всех своих стрекоз
он глядит, как эти люди

[по весне набросив лик
гумилёвского жирафа]
вынимают из войны
то, что ей отдать не жалко.

И невинные её
собираются осколки
в небо с черною рекой,
в лёд что дышит в её топке,