Александр Петрушкин - Белый шум. Стихотворения

Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там,
где земли съедены невидимыми псами фотографов, умножены – полям
вернут кита, что выбрался на сушу, чиркнув по неба ксероксу, плавник
на позитив и негатив разложат, как логику или трамвая свист,
который пасынок был свету и шпионом, который в выдоха болезнь, как снег проник.

Но есть надежда Господу и камню – стоять крестом на вычерпанной мгле,
подзорною трубою в человеке, свернувшемся, как щёлка на золе
среди руин, в которых расстоянье болит в несовершившемся ручьём,
клубком дагерротипов, звуком в зданье, которое не вынуто из чрева
рыбёшек, здесь покинутых, как время, которое позорно и ничьё.

И из воды руин, как джаза, извлекаешь синкопу плоти и небрежен в ней,
в длине земли, которой окупаешь зияние присутствия в огне,
фрамугу крови, сквозняки и снимки, и трещины дешёвые, как смех,
и оспы истеченье, где китами на берегах лежишь, как снег – простой как снег.

Когда колодцем станешь ты
и будешь так легко
внутри себя на всё смотреть —
на то, что далеко

по-птичьи с небом говорит
или горит внутри —
покажется, что это ты
в дыханья чудо вшит,

как ампулка в густой реке
и лодка на волне
земли, свернувшейся в руке,
как миновавший гнев —

гемоглобин твоей любви,
что развернулся в кровь
и – словно голубь – в ней летит
по кругу – вновь и вновь,

и плещется его вода —
жива пока мертва,
и строит города свои
из всплеска и песка.

Возьмёшь себя в свою ладонь,
как жажду, где спит дождь,
и – будто от весла круги —
ты по себе пойдёшь.

Блаженны тишина и слепота,
в которых свет скрипит, как темнота:
косноязычно, замкнуто, в кукушке,
как будто достаёт из бега сушки
его отсутствия, которым так тверда.

А всё – молчание и даже наши песни,
в которые обёрнуто оно,
когда хоть растворись, а хоть исчезни,
как зимнее и мокрое окно
посередине языковой бездны,
в которой так светло, что мне темно.

Блаженны онемевшие сейчас —
как стрелки у часов незаведённых,
они взрываются, как слово в снегирях,
и падают на свет несотворённый.

Щель человеческая, стоящая на горе —
будто сорока или огнь в голове
или вода, притворившаяся кипятком,
или вестник, которому вход незнаком,

или шарик воздушный у девочки на руке,
который вот-вот оперится, как тоннель,
и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,
на опознание речи и потому – ничей

светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура
и составляет список на нём жара
или – точнее – жар, шар, которым он встал поутру
будто сорока, что растрескается во рту —

словно красная глина, которая будет им —
когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,
в щель, которая их сшивает, как свет, кроя
стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.

Где невозможно и огромно
пространство Бога за спиной,
что оглянуться невозможно
на шар, что катится за мной

по масляному глинозёму,
с холодным зёрнышком во рту,
где хворост захрустит позёмкой,
оставив небо на свету —

сшиваю трубы с его гласом,
который меньше тишины
присутствия его – тоннели,
как сердца шарик, ощутив.

Человек в осколке света,
то есть вечности, стоит
посреди просторной смерти —
что-то свету говорит:

то гулит, как будто
время, окольцованое им,
покидает голубятню,
расстоянием цветным,

ну, а то – раскинув руки
очарованно молчит
наблюдая, как на смерти
дверь бессмертия горит.

Ворона лестницей кружилась —
пока взлетала голова,
похожая на головешку —
как речь прохожая, черна.
Похожая на головешку
она в себе веретена
крутила белую отвёртку —
метелью от неё темна.
Крутилось небо и кружился —
вороны пропуском – гончар
и вынимал всю тьму из глины
затем – печаль.
Гончар крутил предмет и форму —
желтели пальцы от ворон,
гудели в дудки, как воронки,
поленья темноты. Свистком
лежал упавший и воскресший —
поскольку смерти вовсе нет —
на тень свою себя воздевший —
незавершённый пеплом свет,
что птичий свиток в форме ада,
похожего на рай и снег,
где слеплен человек из сада
ворон похожих на ковчег.