Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

Беспечный вечер, как последний,
идёт по следу и по краю,
щенком мелькая в щелях чашки,
которую я наблюдаю

здесь на столе, где я однажды
лежать с желтеющим лицом
пребуду, как воображала,
замкнув над осенью кольцо

из Пушкина и графомана,
из лошади и тройки пчёл —
как будто бы легла экрана
татуировка на плечо,

как будто смотришь новый эпос,
где я – холодный кинескоп
в непрекращающийся вечер,
который смотрит мне в лицо,

который облаком прикурен,
таскает души через дым,
в щенках, что оживут в отместку —
и в этом весь его мотив,

который горлом мокрым, вязким
озвучит тело на столе,
пока душа из спелой чашки
спешит осою на плече.

Империя грачей в конвертах снега
хохочет, умирая, как земля —
где рай похож на рай и одиноко
лежащий смех в парных спит калачах.
И одиноко дерево сквозь утро
растёт до ангела с фольгою в голове
и разбирает механизм, как чрево
что отразилось в разрывной воде
Пока докуришь эту папиросу —
роса початая поспеет отлететь
в свой напряженный и густой не отзвук,
но память, разрезающую смерть,
где сквозь порезы видишь, как гогочет
земля сквозь жабры жирные свои —
наверно отпустить меня не хочет,
краснея так, что птицы не видны.

Небо запекает полёт шмеля —
только успеешь вымолить «бля»,
ощутить ожог на плече неправом —
и вот уже справа полёт торчит,
как штопор, что в пробку воздуха вбит.

От такой прекрасной, как Бог, расправы —
остаётся четыре страницы лавы
и пустой – как посмертный человек – пашни
остальное, что в темноте, не страшно.

Испечёшь полёт, будто свой Воронеж,
и боится шмель, что его уронишь,
и слюной с малиной взорвётся грудь
у грачей, что воруют новый шанс уснуть.

Вот и весь ожог – насекомых право,
для дыханья ангелов сих оправа:
мандельштам мандельштаму – всегда воронеж
где – придумав плоть – из неё уходишь.

Земли любовь раздвинула здесь ноги
пытается меня поцеловать,
объединить с тем Богом на пороге,
который задолбался меня ждать

в своём резном окошке, что не влезло
в понятье родины и всех её берёз,
в понятное земле сопротивленье, и зло,
что – непременно и моё.

Разверзлась хлябь, Челяба с вкусом цинка,
с плотвою звезд в потьме пурги иной,
что отплывает где-то здесь, у цирка,
за полой и китайскою луной,

где я, пожалуй, жив ещё недолго,
хотя и охлаждён, как мясо, здесь
хотя и кожа, шитая упруго,
ползет и расползается под треск

идущего по льду, не по Миассу,
дышащего не воздухом – виной,
когда дождь исполняет водолаза —
роль, там, где спит пчелиный рой,

где снег, надрессированный до жути,
несётся в псарню, будто в пьяный лес,
порвать их лай на колдырей, чтоб мутны
их очи были, и прекрасны, здесь,

где плакал пёс любой любого рода,
и чтобы, затекая в темный дождь,
в руке у пьяницы великая природа,
всё плавилась и плавилась на рот.

Так свет обречен проливаться
на плавный, как женщина, снег
обрезанный по форзацу,
который слабал человек
[и, что вероятно, мужчина
который, наверно, любил
весь свет и его дармовщину
и это ответное свил
гнездовье стрекозам и осам,
которые в чёрных кустах,
обугленных по морозу,
лежат у мимозы в руках,
которые свет заслоняют,
как женщину в полой руке,
и сами себя проливают,
как дождь отзеркаленный в снег].
Так ты, обречённый – на пару
с тоскою себя обрести —
стоишь на брегах насекомых
у женщины внятной реки.

Пока прекрасный выдох
пренебрегает мной
и ангельский утырок
кружится, как пустой,

надутый Богом шарик,
в котором спят коты
и точатся царапки
в кругах сквозной воды,

и, испытуя нежность
несносную мою,
вдыхает меня небо,
как хвойную осу,

и ангельский утырок
скользит с той стороны,
и в водомерок точки
сплавляются коньки —

держи, держи нас, воздух
на нитке, как форель —
пока не станет поздно
нам пренебрегнуть ей.