Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

Справа – бегун, разминувшийся с тенью —
стены свои попытался разбить,
будто метафора он перемены
школьной. Шмелей непроснувшихся нить
им развернулась, как хлада страница
или клубок – прочитаешь теперь? —
эти засосы (в смысле укусы),
где попытались они в егерей
сны пробурить ход – подземный и страшный
в смысле кручённый, как их слюна,
то полубог глину неба пропашет
над бегуном, получившим сполна.

Слева – то дщерь, то – как видишь – Челябинск
вмятый в одышку, с уральских равнин
вынул резак и в щель ветра им машет,
чтобы пролился гемоглобин,
Тмин поднимается – слишком широкий
как из ТВ выпадающий снег —
ты попадаешь в его равнобокий —
и треугольный, как зрение, след.
И по тебе в свой Шумер переходят
слайды, которых возможно и нет,
псы (и сие разъяснений не стоит —
поскольку любой непонятен здесь свет).
Свет, что скрутился в воронку снаружи
всегда посторонен и взрывчат, опять
неподпоясанным он остаётся,
чтобы – как зренье из стужи – мерцать,
чтобы тобой прирастать понемногу
и, умножая через тебя
это пространство, в итоге стать богом,
что промелькнёт, жёлтым смехом скрепя
две половины – не лево и право
жизнь и свободу, которой чтят смерть,
но вероятные два из побегов:
один, что растёт сквозь второй, что наверх.

Брутальна родина твоя,
которой ты насквозь проходишь
как через скважину вода —
то дышишь, то себя находишь.

И дым несётся, как чечен,
покрав еще одну невесту —
так родина под небом спит,
в Отечестве своём столь тесном,

что кажется его надув
травою, мошкарой – в руины
как шар за богом полетишь,
который ножик перочинный.

Крысы бегут по монахам,
по берегу, по
краешкам бога, холмам
от которых останется о.

Даже не думал, что я
проживаю по горло в земле,
что поедает меня
ночь от ночи всё злей

слайды меняет,
куриные кости сосёт
слушая смертные крики
ночных соловьёв.

Выйдешь за холм
а вокруг лишь один горизонт,
словно ассоль или звук,
Арарат или зонт.

Нож темноты вырежет из слепоты лицо —
праздник у электричества и выходной с яйцом.

Сможешь ли перемаяться? Выдержишь не просить
то, что тебе покажется нужным с любой тоски?

Ходит по миру ключница, в Лазарях сих скрипит —
лице с неё стекает по часовой, как нить,

как немота бликует или же врёт, как спирт
режет кору и кожи [те, что на свет – мои],

только в тени иные втянут её, как вдох
лёгкий, как на поминках, когда забивают гвоздь.

В лёгких, как свет, спит ключница, делая оборот
снова словарным и пишет слово на весь забор.

Осень, состоящая из пауз,
множится, как дочери мои,
до сугробов и не задержаться,
ожидая жирной хвойной мглы.

И двоенье осени признавши,
наблюдая то, как снюсь я ей —
вижу время года забирает
пораженье у своих детей.

Перевёрнутая песня
в отражении плывёт
с половинчатого света,
облетая чью-то плоть.

Плоть стоит, себя не зная,
и углом пужает ветвь,
что мерцает, будто ангел
говорит: за всё ответь.

И за мясо, и за стужу —
плоть стоит в своей тени
и текут кривые слёзы
по плечам её прямым.

– 1-
Дочитать бы драму насекомой
этой своры, что – став колесом —
катится под горку от подводы,
как потоп с мертвящим языком.
А посмотришь в дождь – и там увидишь
жесть дождя из вдов моих торчит,
и звенит в нутре своём неровном,
изменяя в пепелище вид.

– 2-
Пока же я стою над бездной
из снега, поля, русской тьмы —
чьей бог – лицом нам неизвестный —
ещё касается кормы,
пока жую свой дым, хворая,
и пью прекрасный алкоголь —
то слово в этом узнавая,
перерастая свою боль,
то, отравившись кислородом,
спешу расслышать, что во мгле
наждак, топор во всех пустотах
чиричут телу обо мне.

– 3-
А дотянешься до молитвы —
начнёшь учить
этот глас синичий,
которым увечен мир.