Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

без произвола уже колец
мясных, словно в шубы рядивших нас,
вода рассыпается под конец,
и смотрит снаружи из птичьих глаз.

Слезятся очи у них ещё,
трамвай их ревёт, но беззвучно. Им
вино и грунт подаёт – вода —
как рыбакам и ещё живым.

И, обретая форму куста,
свобода стоит в лепетанье сих
птенцов, что блуждают внутри живота,
который им не дано простить.

Шары из пыли и угля
летят в земле [как будто «бля»
нам произносит их отец
что надувает, как гонец
себя дорогой до конца]
плывут в миноге. Из кольца,
из хоровода их идёт
им избранный из тьмы народ.
А с ним весна. Представь! – весна,
что катится в шарах угля
и дворник Вася Карапузов
лежит лицом кисельным в пузо
кошачьих отпрысков земли,
в чей спелый фрукт
мы лечь смогли,
надув её живот неспелый…
Так шарик, что парит во тьме,
возможно, вспомнит обо мне

Над преисподней – лёд, бумажный лёд
хрустит и говорит ночь напролёт,
ночь напролёт – из всяческих затей,
растет из человеческих костей.
Всё слишком человечное в аду —
что вероятно = я сюда сойду,
и лёд бумажный разгрызёт мой рот,
где конопля насквозь меня растёт.

Похоже слово наше – тоже ложь,
его не подобрать – попробуй шов
и кетгут, и крючки на вкус прожив,
ты попытаешься лёд этот перейти,
перерубить кайлом, хайлом, собой
и бабочкою с мёртвой головой,
ветеринаром на одной ноге
[с вороной и свободой в бороде].

Опишем всё исподнее как рай,
где кислород сочится через край
через вмороженный в бумагу синий лёд
которым только кровь от нас плывёт,
подобно кровле, Питеру во тьме,
что с Китежем войну ведёт на дне
козлиный дом проходит через дым —
что сделаем мы с ним, таким живым?

Куда мы поведём свои стада,
которые, не ведая стыда,
растут в садах овечьих и летят
среди пархатых этих медвежат
на улицу по имени меня —
одну из версий белых тупика,
ложатся вдоль огня, в бумажный лёд,
ощупывая тень свою, как ход?

Стада идут здесь, голые стада,
в подмену рая, слова, в имена —
на их знамёнах белые скворцы,
и двери, что скрипят на тельце их,
возможны, как за дверью пустота
которая [как лёд] сомкнёт уста
бумажные, в которых смерть течёт
надёжна и густа – как донник в мёд.

Пусть пастухи моих живых костей
в ночи шумят, в резине тополей,
и льются сквозь пергамент твёрдый снов —
пока подложный рай мой не готов
пока хрустит над преисподней лёд
мой псоголовый, будто милый кров.
я буду здесь в своих родных садах,
где прячет дерево в самом себе тесак.

В лодке фабрики усталой —
тает снег, шагает правой
вдоль по досточке рабочий
между ледяных отточий.

Перед ним, в лице синицы,
горит атом серебристый,
и сучит ногой дитя,
ожидая сентября.

А за лодкой ходит некто —
будто убиенный Гектор
наконец пришёл в Тыдым,
где конечно все сгорим.

Загорелой своей кожей
семафоря рыбаку,
нас олень из тьмы тревожит.
Из солёного Баку

в лодку фабрики, что тает,
широко шагает снег,
и идёт, как алкогольный,
ледяной, как человек.

О символах любви и смерти
воспой нам, снежная дуга.
Ты – дура, потому и осень
цветущей оспой пролегла,

И потому, когда тебя я,
немая дура, обниму —
не лепечи со мной о смерти,
когда по ней я протяну

железную, как гроб, дорогу
[на ней вагончики поставь!] —
смотри, как едет тело к Богу
сквозь лес, похожий так на страх,

сквозь символы из шизанутых
и годных к новой строевой
живущих в доме серафимов
и херувимов на другой,

пересечённой [будто нет нас,
а только символы со дна
перерастают эту местность,
как ночь перерывает дня

колючую метель, где ёжик
с тобою дурковать летит,
и жалит, потому что может,
сосулек чёрные клыки,

что пахнут родиной, портвейном
и косяком, который смерть,
где хочется немного верить
и ненадолго умереть.