Александр Петрушкин - Тетради 2015 года

Неужели, заходя,
Бог оставил нам не зря
зреющий [как сердцевина
яблока у сентября]

этот дом, своих детей,
предоставленных себе,
пересматривать картинки
в цапках спелых снегирей,

где сухие, как сосна,
ангелы стоят и «ма…»
извлекают, словно «мурку»
из лабальщика зима,

где прозрачна не вода,
но чужие голоса,
что лелеют нашу смертность —
хоть она не холоса

и [как хворост] тьму сверлит —
ту, которой говорит —
неприличный собеседник,
что в изнанке слов жужжит.

Здравствуй, милый-милый дом,
пробуй язвы языком,
ощущая, как из мяса
вызревает нежный ком.

В клине кошек и старух,
я стою [уже без рук]
обнимая ртом скользящим
старый, как мерцанье, звук.

Хрустящая Офелия над двойней
своей склонилась умереть, и хочет
не отражаться более в ребёнке
и в сумасшедшем, как мужчина. Впрочем,

есть у неё и поперечный выбор:
и вот уже сама бежит, не знает,
не то в грозу, которая с обрыва
сияет ей [как бы в начале мая],

не то в войну весь мiр перелицует
и, мёртвых душ в лице не отыскав
воды, уже не бабочек фасует,
но для палаты в метров шесть [устав]

Хрустящая Офелия отступит
и [сквозь воронку] удаляя ночи
смотри теперь на этих ребятишек —
[один из них [раздвоенный] хохочет].

Те руины, что ты собираешь в траншею сна —
словно шлепки воды по шее, дна
твоего достигают и, умножаясь до цифры – два
Бога стоят над тобой – как в диктофоне слова,
и оленьи глаза дождя скользят по
плоскому нереальному Мирабо.
а та женщина, девушка [милый младенец с лицом
открытки] вдруг оказалась пловцом,
и обернулась ловцом, силками для птиц,
что отрастили жабры, отплыли вниз
в руины свои, похожие на слова,
в которых – девочка [как инженер] права.
Эти права прибирает мир, что напиздел
такой базар, что проходит Мохаммед в дверь
в доме, где рядом Исеть и безвидный холм,
яблоко и руины царевен [зерном]
падают [как олени в нечёткий страх,
что отразился рыбой в чужих мостах].

У дома, в который вернутся стрижи
ожить от любви и до страха,
лежим мы, товарищ – ты видишь? – лежим
как будто в окружности мрака,

что плотно ложится, как снег на живот
сползая на наши колени
растёт то, что позже станет землёй
в которую мы не поверим.

Под райским деревом земля обнажена,
вода бежит невидимая или —
три мёртвых лебедя лежали под землёй —
гляди, гляди! – они уже ожили,
и вот – бегут прозрачные в метель
три лебедя три лошади три хляби,
и март [в глазах сухих совсем сухой]
простит меня – ни для чего ни ради
под райским деревом прозрачным [ни мертва]
вода кружит, как женщина и лебедь —
как яблоко и апельсин права,
смущенья и судьбы своей не стоит.
И женщина – невидима, как блядь,
прекрасна и обуглена от мужа,
и отражается у дерева в глазах,
как лошадь, что блестит как будто лужа.

Папиросный свет из трясогузки
и низинной крови водяной,
что во мне ты снова в дым попутал
под своею долгою губой?
На губе и на земле чайковской,
как чифир произрастая вновь,
просыпаюсь каждым тёмным утром,
засыпаю в белый перегной,
что меня звериными очами
плачет и выдавливает в свет
как пернатое [еще недо-созданье]
из одних особенных примет.
Я тебя в кармане убаюкал —
ты лежишь и тянешь из меня
утро не похожее на утро,
свет квадратный – русский, как словарь.

как на рыжеющем и мужеском пиру
я эту чашу внове повторю —

как будто набирая из Исети
холодных уток что попали в сети

светающего снега языка
прохожего как будто с ИТК

он возвращается в спрессованный как ветер
Катеринбург и сломан свысока

его мотив что повторяют дети
когда вокруг его течёт река

и иссекает лики
в мокром свете

Лучше всего на свете – вода,
которая в солнце твоём растёт
дремучая как чернозём, когда
мы виноградом её идём —