Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

И ты го (во) ришь, как Мер (L) ин с волками и дикой кошкой,
и считаешь коннект изреченный – ложью —
постучи по дереву лба алюминевой ложкой

и услышишь, как воздух одушевлен – в дождь – прозрачной мошкой.

Через год, пять, десять, короче – жизнь – семечек шелуху
разметет расторопный дворник, а ты попадешь в уху —
и соткешь новую – не по себе? – судьбу,

о которой ты, само собой, в сегодняшней темноте не соврешь «бубу»

Нитки твои побелели не от стыда —
вообще-то мы все играем в туда-сюда,
и когда ты похож (похожа) на мессию

понимай сам-сама скоро встынешь в крутое, как дым сигареты, месиво.

Но мне интересно, что там смолчал сосед,
потому что уже ничего от сигарет
не осталось, и только слабая нить горит —

так ты слушаешь, как тень твоя с тобой в горизонтальной тьме говорит.

Почти как по ладони сбегают (только мимо)
холодные пароли и мимо – голоса…
и, кажется, что тень сползет неотвратимо
в окоченевший свет, трамваи, небеса,
стучащиеся в почву. Теперь – что невозможно:
читать себя по крови… и выпадет роса,
и пятистопным ямбом стучится в пуле Пушкин —
и пьет почти как ангел нас пес через глаза.

Мать бессменно провожает сына в берегах…
то ли кремний, то ли пулька на зубах,
чем сложнее, тем и проще был ответ,
тем плотней, в краях у тьмы, налит был свет.
Перекрестная рифмовка тут и там —
так пробродит слово по холмам.

Напиши бездарный палиндром —
привезут чужие люди в Танкодром.
Привезут чужие ангелы в кино,
мать твоим прибытьем скажет: «…но
в смерти, чем темнее – тем и выше был полет —
видишь, мать живет тобой наоборот».

Мы поедем сдуру на Сельмаш,
чтоб глазеть, как птицею этаж
предпоследний пробивается наверх,
ускоряя то ли тело, то ли бег.
То ли это мать нас провожает в берега —
то ли зреет прорезь в небе от чирка.

Мать бессменно провожает берега
В негорячие и водяные га.
Мы с тобою, жено, бродим по
Вытянутым в небо и в депо,
Поездам – и кто меня ведет
ржавый пес, а может ветра оборот.

Обрывается как лес и просека строка.
Мы узреем, только после, берега,
На которых мать стоит и влажно ждет
Этот кремний или сиплый дождь и дзот
Нарисуй меня крестом в пустой рукав.
Мать нас ставит, чтобы черный виноград,

Раздвигал нам ноги, и кресты
Ставил на сельмашевской груди,
Чтобы все пути вели над Первым из озер,
Так уходит наблатыканный позер.
Чем плотнее нас в Челябу дышит свет,
Тем прозрачней тьма и дифтерийнее просвет.

Это смерть или жизнь всколыхнулась
костлявою девкой.
Запиваешь огни не дождем, но
безвкусной таблеткой.

И карябая воздуси языком, пальцем,
короткою спичкой,
нажимаешь на ввод мокрым хвостом,
то есть привычкой

своею франтишься, словно блатной
окрестною кодлой.
Сбудешься текстом, встанешь немой
и над свободой,

то есть над телом свинцовой земли —
крысой крылатой.
Это почва, подобно жене, обращается в нас
щедрой утратой.

И рисуя пальцем окно на окне —
думаешь выйти.
Просто не вовремя сел, но в вагон.
И стерву не выпил.

И заблудившись в своей магаданской
отчизне не этой —
сядешь за стол, то есть выйдешь на ноль
с воровской сигаретой.

Встрять ли в позорный базар или бабой
согреться и светом
кожу пройти, как жизнь пробежать.
И без ответа.

Кроме того, что случилось – рыба летит
Тает. И, распадаясь на стороны света от севера к югу
Тайна творит того, кто ее запретит
После разломит как хлеб и вложит иголкою в руку.
Кроме того, что случилось – из прежних обид