Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

Нас с тобой уносили
сквозь эту прозревшую озимь,
Нас с тобой выносил
только (пьяный под Курск) медсанбат.

Мы глотали, как рыбы,
на льду бронзовеющий, воздух —
Словно в слово вступали
в болото и в небо. В наряд —

поплыла чешуя толстозадой,
в обрямках, русалки,
и ладонью счечетил
по стулу безногий солдат.

– 2-
Чпок! -чинались русалочьи
пляски на Юг и Восток,
вместо ружей и сабель —
швабры и тощие палки,

вместо кухни с иконкой —
затертое чертом лицо.
И плывут по реке восковые,
как бог их цветной, пролетарки

На дворе – тыща лет
и спрашивать даже не надо
где нам жить – просто жить —
но однажды так страшно дышать.

На дворе двести лет
(откуда-докуда не скажешь)
серпантин, новый год, тьма во тьме.
Двести лет – Сталинград.

Шел дождь. Росла трава.
Мы пили эту воду,
мир поделив на два:
на афоризм и оду.
Остаток – пустоте
мы сбрасывали в баки.
Они гремели так,
что лаяли собаки.
С той стороны листа
глядит на нас бумага,
как мы с ее лица
пьем воду, точно брагу
Любой из нас убит,
но мы не умираем,
лакаем белый стыд,
и губ не обжигаем…

Закончил ветер выть, как только свечерело,
а инвалид-сверчок чуть позже замолчал,
ты задала вопрос, точней – его пропела,
да я не отвечал.

О чем мне говорить, что лето нецензурно,
что нас имеет вновь любимая страна,
что ива у реки прозрачна, как мензурка,
а речка – холодна?

Что не умею жить без сурдоперевода,
что не умел любить и получил за то,
что из меня теперь течет моя свобода,
которая – ничто?

Что ты идешь гуляешь с чистопородным шпицем,
что весело свистишь, сзывая кобелей,
что в сумочке твоей двойная доза в шприце?
Давай ее скорей…

И если тебе говорить, то – пожалуй – я пас,
то ли дырка и бублик, то ли ангел их, смотрят на нас,
то есть – так стыдно не приключалось с ним,
если и видеть небо, то через тренья дым.
Шестым из пяти будут звезды и иней на них,
на облаках – то ли лица судей, то ли овал чужих.
Впрочем, выжившие аборигены всегда искали дур в дом —
так поживи и ты, с октября свешиваясь за балкон.

Разве очарованье – то, что искали мы…
Наши речи свиристели невнятно – даже для нас самих,
с потопом пришел к дверям вторник и всё что с ним
или все. Я не помню, как постарел и сплыл
твой материк с этого острова – не сохранив слог,
мы видим, как зреет острое и подлог.
Короче, если можешь о боли – то начинай, но я
покидаю осень серым камушком воробья.

…и не спеши без меня в свой дурной фокстрот —
что там в тебе нарыл мой паскудный крот!
Человек – это сумма его душевных расстройств,
и прогрессия их – его судьба. Из десяти свойств
называй хоть одно, что нас оправдает. С Итак
не возвращаются, потому что там – прошлое. Белый мрак
растворяет память в пену морскую. Ладонь
не вмещает колосья – значит, их рано разлучили с землей.

Наше дыханье – рана воздуха, сон – лучшее, что я мог
придумать с клочком старой овчины. И всякий пророк
распят на чужой тишине и своем одиночестве. Срок
завершится в пятницу, в полночь, в полдень, в срок.

***
Потряси костями – может чего и вспомнишь.
Если искать смысл – то не здесь, а в речи,
в грампластинке, протертой насквозь гвоздями,
правленой по краям табаком и желчью.
С каждым временем нам становиться внятней,
распускать рукава беременных женщин
и брести по инею, вслед за мятой,
отлетающей в небо, обнимать их плечи.
Если это мрак, то прозрачный голос
животов их травой прорастет сквозь небо.
Не вспугни детей, что твой мягкий волос
держат в слабых ручонках своих. Нелепо.
щебеча молчанье, живот твой острый
оправдает скрип и влагу, и волка,
будет падать снег – словно ангел пестрый —
сквозь людей и почву, и небо – в бога.

это ночь так молчит или просто просыпался в море
из которого выйти возможно но только три тысячи лет
пропустив для забавы в компании с влажной Горгоной
сбереги этот смех если можешь хоть что-то сберечь