Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

В этом меде нет пчел,
только дети и тени детей,
и дождя вертикальная нить.
И короткая память камней
разминает ладонью твоей
мокрый мякиш чужой немоты:
то приходишься братом песку,
то сестрою своей темноты.

*
Треск двух сорочек. Тень
перерастает камень —
из своей глубины
не разобрать голос.
Едва успеваешь по себе
произнести «амен»,
как вода растворяет
пламя в твоем языке
и камень падает
на ту сторону, что всегда вдалеке
от всяких тел или спален.
*
Не смотри, что спичка… Сон
бабочки дольше, чем жизнь человека. Если
ты меня понимаешь, значит поперек
Гольфстрим пересекать легче
И если я расслаблюсь
в протертом кресле,
значит я еще
гутапперчив.
Если эта женщина все еще ждет
Сколько-то там эту встречу,
Значит она – единственная из женщин
*
Вздох отлетает с доверием, ост-
ужает октябрь, что правильно, но противно,
как и весь мой Ост,
сужающий угол зрения (несильно),
вполовину,
в смысле: никак не разглядеть
ни дочери, ни любовницы, ни жены, ни собаки,
ни дома, а лишь небесную твердь,
которую с ними живу
и прочее. Если бред
этот заберут у меня – я заплачу.
*
Заплатив по счетам, прочее
забываю, как зонт в гостях.
то ли надоело рыться в себе,
то ли в чужих костях.
Попросту говоря, я не помню теперь «кто ты»,
да и ты – навряд
вспомнишь мои черты
ни лица – сургуча морщин,
и тогда – кулик
за чужим медресе
прокричит: кирдык.
*
Вогулы все разошлись. Окно —
задача с запотевшим, и криптограф
не разберет, сойдет с ума под понедельник.
Был неудачен день и правая рука
окрашивалась «примой»,
я слегка
пошатывался, как и должно быть,
но, не умея пить —
я ждал тропу и свой клубок сжимал
и нервы отзывались,
и вокзал.
*
Пройдет много лет. Свет
округлится и, совершив путешествье Колумба,
распрямит (разгладит) себя до прямой, до
дождевой лужи, в центре которой клумба.
Бабочка десять раз упадет, пропадет в бельме,
но
племена мумбо
выпьют мое письмо на запотевшем стекле,
мои числа и плоть – и может быть седьмой ангел
дважды не появится на земле.

То ли город горяч, как укус пчелы в мягкую руку…
То ли мед растекается, лядвии камня тревожа…
Обернувшись на запад – замечаешь, как корочкой небо
покрывается от стыдобы: это с севера ветер
залетает в гнездо и рождает змею из кукушкиной скверны,
и течет между нами, на узлы завязав разговоры.
Не печаль береги, а песок что сквозь нас пропускаешь —
так ли вечность звучит, как пугают младенцы прохожих…
и горбинка еврея стала горбом для исхода:
на соленых ладонях – только ломтик ослепшего солнца,
не спеша откуси, чтобы слову песок не привился
и иди, чтоб забвенью предать лики, лица,
камни, вздор нежестоко-пустейших речей.

Нам с тобой ли ходить, если море не сможет оглохнуть,
сосчитать белый снег или пресную манну в пустыне.
На Урале нет бога, но есть рыжеватые скалы
и оскал темноты – иногда так похож на улыбку.
По утрам то ли ангелы, то ль лишенные сна санитары
поправляют тебя, чтоб случилось все по закону…
но закон не написан еще и скулят фараоны
и глядят на восток из-под ребер и жен, иссушенных.
Пройдет сорок… больше не выдержит зябкая кожа
да и больше не надо, чем память людская вмещает
и подернется небо морщинистой вязью ислама,
и от веры любой после выхода будет похмелье

Не ходи по воде – это точно дурная примета:
утонуть не утонешь, но дерево выведет к небу.
Все слова – пустота и особенно те, что выпиты нами
в ожидании истины и собеседника. Если
не искать ни того, ни другого – то ты не состаришься даже.
Камни будут источены, город падет и воскреснет —
а песах или кадиш сегодня спроси ты у брата,
если только найдешь его в нашем густом пустословье.
Только дождь бы прошел сквозь невнятную нами пустыню,
сквозь холодные нами селенья, прогнившие скулы.
Нет ни времени. Нет ни народа, ни доброго брата.
ни любившей сестры, ни отребья, ни тени, ни веры.
Не ходи по воде – это точно дурная примета:
Утонуть не утонешь, но дерево выведет к небу

На дворе – двести лет
(откуда-докуда не спросишь)
Указатель накаркает тьму,
целину, Сталинград.