Александр Петрушкин - Тетради 2019 года

Всё полость или свет
от мрака отражённый,
который прячет вещь
внутри своих потёмок,

где крутит погремушку
ладошкой обожженной —
и смотрит в щёль её
утраченный ребёнок.

Перебирает ночь —
агу тебе, пернатый,
висим меж голосов
и часовых поддатых.

Натянешь тишину —
молчание пробудишь
и воздух разомнёшь,
которым вскоре будешь.

Лети, лети, снежок —
неси меж позвонками
своими мой ожог
собаками, звонками.

Не тяжелей метель дороги лошадиной,
но проще, чем врастать в морозы над собой —
растёт из веток снег большой и неделимый,
качая воробьиной, горячей головой.

Так утерявший свет руками по тьме водит
и судорогой сводит в дорогу стыдобу
и крошит свет на свет, упавший на пороге:
не надрезай его – я всё тебе верну.

Квадраты воздуха округлы, виноваты.
Всё глохнет, слепнет – вынь бельмо моё,
как электрические смерти киловатты
из механических заснеженных птенцов.
Будь пианистом-слесарем, слоном,
сугробом, свёрнутым в ключи или – в ключице
застрявшим – клювом ворона. Лети, лети по стуже
но – не слишком быстро.
Слепи снежок, как новый алфавит,
стучись из темноты прозрачной банки
и путай на самом себе следы,
чтоб в них блуждал безалкогольный ангел.
Во всём ты виноват, во всём, смотри,
как ты течёшь и протекаешь
– стоит?
но ты стоишь, всё это говоришь
и выжигаешь куб, квадрат и нолик.

Молчания белый плод —
плеск изнутри весла

чья опухает плоть,
поскольку душа пришла —

на темноте скрипит,
не проявляясь, свет

или – так Бог троит
и приминает смерть.

Глаз голубиный тяжёл, словно он в Арарат
скомканным был и в ладонях горел, как ковчег:

более нет здесь возврата – как потоп наступает земля
новая эта – к которой подплывший прощён.

Если есть имя тебе – вовсе времени нет:
падает глаз голубиный и скручен в тоннель,

в мир тот, который не был – потому и Аид
в глаз голубиный разрезан, как хлеб и рассвет.

Тьма шелестит, как ковчег – говорит, говорит
беглый отец, тяжелея от света которым омыт.

Если бы ты снимала кино, как одежду – зима проступала
то на коже твоей, то на воздухе том, из которого в тень ты упала

с кольцами плёнки гремящей змеиной развёрнутой кожи,
слайдами из чешуи, в чей чулок, как в пластинку, был временем сложен

берег морозный – игла ледяная над ниткой
птицы распущенной в пар и полёт, где улиткой

ангел стоит – сам себе белый лес или камень,
тело своё раздвигая, за снегопадом из камер.

В начале я – отцу,
затем – отец,
что растворился
средь своих колец,

бегуших по
отсутствующего глади
при каждом в камень
падающем взгляде.

Так бабочка
касается лица,
в котором нет
[и не было] отца,

но лишь – круги
от всех её рождений
и скважина,
и ключ от беглеца.

Текст, переписанный космосом, будет пустыней
синей, стоящей внутри у осины на Плесо,
будет касаться тебя, как ожог от осиной
талии, вдавленной светом в подбрюшие кресла.

Тяжесть вернее, чем старость свою, ощущая
там, где синица себя собирает из даров и провалов —
текст, словно мёд замирает у края (но здесь опечатка – у рая),
чтобы тобой быть, пустыней, что небо и воды спасает.

Изнанка голоса есть Брайль,
который сыплется наружу
покинуть человека рай,
чтоб человеческую стужу
смочь ощутить – он поперёк
растёт, как рыба за водою,
почти ещё косноязык
он тишиной, а не бедою
был собран – и на гвоздь свои
повесил плечи и предплечья
не то к молчанию привык,
не то красивой немотою
теперь он награждён на миг,
в который встроен высотою.