Александр Петрушкин - Тетради 2019 года

Труба всё ищет А и Я —
так женщина, на сорок третьем,
вдруг ощущает, что одна
здесь одиночеством согрета.

Внутри её горит дитя,
что, вместо смерти, удалила —
похожее на куст стыда,
который не – проговорила.

Стоит в её степи дыра,
свистит голодная траншея —
и – вырезаны, как змея —
не-бывшие в тьму тянут шею.

Тронь спицы воздуха и пряжу птиц – полёт,
как шарф, они соткут из неба ожиданьем,
где обжигают человека плод
орущий, мокрый. Это бы камланье

листва запомнила б, но не было листвы —
лишь шелест и огонь, и полый ветер,
в котором человека плот несли
невидимые ангельские петли.

Скрипело время в нём сверчком, как ключ,
приподнимался, сквозь лицо Отца, без гнева
похож на ад и рай, и снега плющ,
ушедший человек, себе связавший небо.

Печатная машинка отрезает от бумаги по букве,
выстругивает дерево и окно из воздуха дыбы,
стучащей в дверь, вычеркнутую из звука
песка, исчерпанного, как голос

и примечание на красных полях у рыбы,
ткущей вОды, которые сверху и снизу
лодки {читаю: топкой земли для мифа},
порезанной из бумаги ножами прекрасной ошибки,
которая себя умножает, перебирая выдохов нитки.

Если встаёшь лицом к смерти, то не чувствуешь себя одиноким —
видишь, что ты – машинка печатная в каждом глотке у жажды,

вырванной, словно свет из тоннеля слова —
свет лежит у себя в лице и, задыхаясь, как зверь, на себе вырезает жабры.

Реки Вавилона двигаются вовнутрь,
ссадины струй своих держат в подобье рук —
в сучьях синеющих пальцев [считай: фаланг
дерева между речью]. Вокруг – леса
песочные выгорают – сияют пророком в львах,
стволы соляные горят у воды в семи головах:

В чреве воды крутится, как мельницы жернова,
того, кто вернётся первым, огненная булава —
младенцев на солнце вынет, чтобы их иссушить
или язык свой вырвет, чтобы из тьмы говорить:
медленны эти реки, ссадины, львы, столбы —
опустошённый речью в красной глине стоит.

У подножья холма всё чужое: земля или небо —
скудны вещи, которые – взяв – посчитать не решился
жаркий глаз у птенца, расклевался со всей теснотою
и лететь, словно взгляд, из его оперенья решился.

Бельма, пятен его темноты круглый сыр разрезая,
как смородины спил видят берег и мокрым, и дымным
и взлетает душа сквозь песок, позвонки и паренье холма за ножи принимая,
если взгляд вероятней, чем глаз и длина, то есть глубже долины.

Животные обуглятся в следы.
– Свои, свои —
кричит им вслед мешочник-
отец, расщеплен словом соловей,
как голос на молчания. Так точен
лишь взгляд рождённого, нелепо не стыдясь,
он тянет свою дату, как подстрочник,
до самой смерти и в руке его
горит платона бледный позвоночник.
Вот он [отец] идёт сквозь лабиринт,
который вырыт был внутри животных
его следов
– свои, свои – считает
и в мешок кладёт их
снова.

Тело своё отколупывая, душа
стоит, как солнечные часы —

выходит разбойник, говорит «Ша!
вот отсюда в огнь полетишь, в пласты,

воздуха, сжатого в лёгкие, в
девицу, вынутую из тебя

сентября длинного каблуком,
как земли вывихнутая верста».

А душа всё в семечке смерть грызёт
и летит по дуге её шелуха,

и щербат её бессловесный рот
и длинна внутри, как вода, дуга —

на плече у неё белый свист висит
и из глотки её в свет изблёван мёд.

И морозец ранний, как конь, болит
и от тела её почти ничего.

там, где они всё читали стихи [а свет повторялся
в узком тоннеле [зачёркнуто] в светлом фойе, в мокром зале
голос двоился – и был универсум в молчанье
дымном и частом, как перемотки дрожанье]

свет разливался по вынутой слова копейки,
бёдра и рёбра её под собой различая,
вынутый рай будто пёс языком своим терпким
пятился снова обратно в земли бедной пятна