Александр Петрушкин - Тетради 2019 года

По-прежнему из промежутков голоса
скворчат по мне [мол, выбери меня]
«вжух-вжух» горчит красивая коса
и душу выжимает из гнезда.

Здесь каждый жуток маятник внутри —
белеет и сгорает от стыда
пока по траектории летит
его – на ангела похожая – оса.

И столь же отвратительно легко
склоняет насекомое лицо
тобой задуманный [потом забытый] Бог,
как Эдгар По, зашедший высоко.

Внутри его фантазии слюна
напоминает, высохнув, росу,
которая рождением больна
и потому вмещает высоту

на – свёрнутых до неба – небесах,
на герпесе из вечности в губе
у человека, где живёт тоска
по ангелов разорванной резьбе.

По горочке косы летит, «вжух-вжух»,
как промежуток самому себе,
преодолевая небольшую смерть,
знакомый бомж по имени на Б.

а если отдыхать от этой кожи
устанешь, сбросив костяной мешок —
в спираль воды, в спираль из чаек дрожи,
напоминая марта водосток,

твоя молекулярная структура
рассыплется, чтоб наново собрать
из муравьиной ржавой неба кожи,
которую нам ангелы соврать
успели до того, как растворились,
воронкой став – точнее, вороньём —
ты будешь только атомом единым
вернувшись по спиралям этим в дом

Время догоняет себя сквозь дистанции снов,
раскрутив человека, как окуляр —
к своей темноте прикладывая его темноты зерно,
из стены выходит шестирукий Уильям Блейк, словно пар.

В четырёх руках у него – воронят гнездо,
на шестой – огонь чтоб подпалить его,
оперевшись о пустоту, он несет ведро
с костяною сна – исчерпанною – водой.

Воронята сверлят дыру на его плече,
чтобы чрез неё посмотреть сюда, где была стена —
и дитёныш огня открывает кружок и дверь
для того, кто ожил на обратной стране зерна.

Он наводит резкость, вращаясь внутри огня,
гогоча внутри у скелета взрывной реки —
и гремит во ртах его воронка из воронья,
выпивая красной глоткой щенячий и тёплый Стикс.

И под линзой воронки, как пожар, спешит шестикрылый Блейк —
в голове у него, как рога, через смерть человек растёт —
покидая вечность, как самоходный дым,
вырезает зренье своё и на руке несёт.

Этот берег исчезнет раньше реки, у которой он —
словно пёс – сидел и ушёл, и со всех сторон
на себя смотрел, выцарапывал эха дно,
где себя ловил, вынимая из всех заноз
и, сложившись в тень лодки ждал, кто его вдохнёт.

На трахее его, обретая истории ил,
копошились все прежние звери – куда не взгляни
ты наткнешься на перечни, поручни и следы,
что он вывернул / вывихнул / спутал в корней бинты.

И пульсирует берега лёгкого чешуя
там, где рыба торчит, над собою в чайке привстав,
и из клюва её понемногу сочится пёс,
вспоминая реки, которыми он оброс.

Человек, как бритва – лягушку,
разрежет смерть
от подмышек до синевы лобка,
выбирая треск

из [в грудине её
собравшихся] воробьёв,
что тачают из воздуха двери,
в которые он войдёт —

мягкий и тихий,
белый, большой, как шар —
смерть рассмотреть, словно школьник
к линзе её припав,

как снегопад пропадая
[в жирной вдвойне] смоле.
Смерть исчезает, когда ты
идёшь в её животе

и удивлённо видит
то, как скользит коньком
человек с [её] жёлтым, надорванным
[выдохом света] ртом.

В живой воде, как мёртвый,
прозрачный Бог живёт
и по изнанке бродит,
как паузы окно,

меж светом и прибоем,
весёлый алкоголь
в молчания он носит
мешке. Как перегной

он поспевает всюду
немного помолчать,
быть незаметным, трудным
и лёгким, как печаль

о жизни или смерти,
которых вовсе нет,
где Бог твердит «о, боже»
и слушает ответ,

где паузы живые
внутри его растут,
косноязычье неба
в грай человеков гнут.

Труба, как смерть, гудит внутри,
горит метель из человека
и говорят в его вдали
Бог, ангел, срезанное веко.