Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

Рассеченное облако
падает в небо,
оставляя круги и следы.
(Эта память
так похожа на пепел,
что всякая треба
пролетает сквозь перья,
чтоб в теле растаять

замутненной причиной).
Слетает спиралью
переспелый твой снег
с перезревшего стебля —
человеческих хроник
внематочна радость,
да и наши мозги
мельче рыбьего кегля —

это ангелы входят
и щупают лица
полумертвых прохожих
(их тонкие руки
проникают вагины
и женщин светиться
обучают плашмя,
не любя, но от скуки).

В этот бред ты поверишь
(поскольку не верить
не училась с рожденья):
твой ангел смертелен
и жесток, потому что
нейтрален, а жженье,
что пройдет сквозь промежность —
верный путь гонореи.

Ты посмотришь ему
под русалочий хвост и
если сможешь, то дашь
своей крови царапать
вялый голос о воздух
(чтоб дождь не начался
он учился два года
из месячных падать

своей женщины. Это
не правда, а рифма —
и синицы стрекочут,
и выпи молчат.
Наши дыры нас трахнут,
в ледышки заточат —
ты попробуешь снега,
чьи губы горчат).

Обнимая ладошкой
вместилище тихих
ангелочков с лицом
облысевших старух,
ты прислушайся:
в чреве их – черные дыры
угнездились до срока,
растерев слабый слух

твоей нежности. Ты
просканируешь память.
Мы сбываемся ниже
приоткрытых лобков,
разбирая свой стыд
на детей, чтоб не ранить
наших высохших
и прижизненных вдов.

Замерзает в любви (непоследней)
пернатый,
черно-белый посланник
вертикальной воды
и раздвоенный словно
язык немой, ангел
вкусит нашей с тобою
густой пустоты,

протянув из воды
виртуальные руки —
что научатся скоро
видеть свое
отраженье во тьме
теплокровной подруги
(хотя – это
не значит теперь ничего).

Так темнота (иль слепота)
шершаво щупает лицо
и, обретая жизнь крота,
ты гонишь тело на крыльцо:
чуть задыши! – услышишь: как
бог прочь на цыпочках спешит
и оживляет талый прах,
который вдохом с небом сшит.

– 1-
О … (приоткрытый рот, как точка). Написать
детей, и змей воздушный поправит их на Север,
где слепота распашет темноту —
и зрение посеет.
Посмотрим в эту желчь, где сын похож на мать
и дышит невпопад, кристаллизуя воздух,
где изо всех наречий невнятен только мат,
приближенный к морозу.
О, вялый вдох отца и мутная вода,
с которой выпьют нас, едва покинут соты,
голодные птенцы, подступит немота
и мой язык проглотит.
Не слушай, и вдыхай то гелий-водород,
то ледяную крошку, то мать своих потомков,
смотри, как полетит – тобой надутый – сын,
из-под тобой оставленных обломков,
из синих арматур: в известке, как в исподнем,
пересекая Стикс или худой Миасс.
Начнется желтый дождь, что после кровь наполнит —
впадающую в нас.

– 2-
«О» открывает рот и заслоняет ночь
я на детей смотрю, как на Восток и Запад,
к тому же это – сын, тем паче это – дочь,
а более всего – почти овечий запах.
Почувствуй эту желчь, где сын похож на мать,
где дочка дочерна дыханьем воздух стерла,
где маленький отец ночами, словно тать,
свой голос воровал из собственного горла.
Папашки вялый вдох, который – как вода.
И дети – как птенцы, и комнаты – как гнезда,
и более всего, конечно, немота
и рано всё менять, поскольку очень поздно.
И как мне рассказать про гелий водород,
про мать своих детей (чуть не сказал потомков)
про то, как бродит сын уже четвертый год,
и как топочет дочь среди моих обломков.
Они по миру прут, как радостная смерть,
как радостная смерть отца и материнства.
А я гляжу на них и продолжаю петь,
хотя давно готов икать и материться.
Пересечем же Стикс или худой Миасс
промежду арматур, известки, пятен меди,
покуда желтый дождь, который кровь заменит,
впадает кое-как, но непременно – в нас.

Прожив без меня две жизни – ты научилась ждать
пока тебя память сотрет до рифмы и, вымолвив – жаль,
Хронос посмотрит вслед и увидит в себе: как ты
примеряешь к морщине своей промежуток моей пустоты.
Только тогда ты отпустишь меня навсегда – и я,
как свободу свою, твои обрету края.