Александр Петрушкин - Тетради 2002—2005 годов

Не проверяй заметок,
не оставляй следов,
когда идешь по воде —
не взбаламуть песок.

Каждый прошедший сквозь нас —
что-то унес к берегам
своим: посчитай, что – кровь,
и точно сойдешь с ума.

Если смотреть в окно,
то можно увидеть смерть,
которая в нас живет и нас
оживляет. Терпеть

себя не учись – когда
научишься – полетишь
мимо серых камней.
Не подрезай камыш,

чтобы гнездо иметь.
Трескается каблук:
встреча – наверное есть
тягчайшая из разлук.

Когда возвратишься в дом —
припомни хоть треть имен,
твой дом населивших: с другими —
сделай вид, что знаком.

Речь твоя, что вода
и вымывает тебя,
и, как прозрачный Протей,
ты ее плоть обретя,

выльешься скоро прочь
и потечешь в детей
и потому – не думай,
как будешь выглядеть. Сшей

рубаху, спали утюг
и заберись на чердак,
и заключи с артритом
своим кратковременный пакт.

Так и глазей в свой зрачок
и в темноте его
свернись, как когда-то кровь,
бывшая до всего.

Первоначально будет ночь и отпечатки на вина
Бутылке тонкой – дым и сын, и сны бессмысленные. Дна
Не рассмотреть, а рассказать… шумел камыш… из камыша
Торчала ветка, и гореть вода спешила, не спеша.
Утяжеляла веки тьма. Стояла легкая тоска.
И смерть была – недалеко, а жизнь – близка.

Этот валяющийся шерстяной птенец в бледном балтийском штиле
теряется, когда смотрит на восток. После рассказов, в таком готическом стиле
завершающихся, вовсе не хочется спать, но если
ты иногда возвращался сюда, то вернешься снова – потому что – что Чехов, что Пресли,
вдавленный в чужие кости рентгеном с иглой,
никогда бы не расстались с такою веселой игрой.

Так как сесть на пароход без билета – можно, и зарвавшейся обезьяне —
необязательно помнить о пейзаже и саже, заблудившихся в дюнах воды или в кальяне.
В такие мокрые зимы только сигареты и руки, спрятанные в карманы,
имеют какой-то размазанный смысл, которого ждешь, как голодный – плесенной манны.
Вот (междометия) так же, и мне, выхристу, хочется, чтобы меня забрали,
и точно – еврейские такие базары и словари достали.

Вот она – твоя Валхала, маленькая, как и Боги
ее населяющие и уязвимые, если грызут ногти и поджимают ноги
под себя, как будущее твое – посмотришь и увидишь,
как вода аплодирует тому, кто к ней всех ближе.
Так блестит иней на камне, и клевещет камбала жаброй на воздух
и ты смотришь, потому что не слышишь – остук

тени своей о финляндские камни. Необязательно помнить имя свое и прочее – по цепочке.
Зрение автономно и когда нас уже нет – продолжается, даже если ты смят до точки.
Ну, так скажи, пернатый, как тебе гибель всего святого,
дрожь под коленками и в иных местах? – Времени с полседьмого
вчерашнего вечера – нет. И ты поднимаешься выше
того, кто на шпиле повис и видишь того, кто никогда не становится ближе.

И чиркнув спичкой, начинаешь девичьи разговоры. Все боги —
женщины, как бы не возражали они сами и их половины. Такие итоги —
протекают сквозь ладошки янтарным песком и танцуют по сумеркам стертым танго,
и теперь нам не двинуться дальше, скрытого в песочнице танка.
И ты смотришься в зеркальце, питая глаз амальгамой,
И Атлантида плещется – над Валхалой твоей – там, за герметичной рамой.

Соседи твои снова ботают на самой отменной фене,
крысы липнут к столам, увязают в своих тенях:
чтобы тебя не обвинили в их языка подмене —

залезь на пальму или фикус в горшке, что стоит в просвещенных сенях.

Через месяц, два, пять, семь – (пустое) – начнется Декабрь:
ты выпьешь портвейна, болтая ногами с карниза,
забьешь косяк на (их всех) невозможных костях —

твоя виза просрочена – и ты пролетаешь на крыльях слюнявых стрекоз мимо каприза

этого ослепшего бога, расколотого пополам
окраиной и сокровенным: типа того, что совесть
стала свободой твоей – в смысле, тебя изрекла.

Так учишься даосизму – такая, как блин, испеченный мной, печальная повесть.