Валерий Черешня - Узнавание

Сгребая мусор важного с неважным,
перебирать пространство дней и комнат,
покуда долгим окликом протяжным:
«дом-о-о-о-й!» не станешь маленьким, и окна
не высветлят внезапным пыльным светом
след от ступни, влажнеющий на досках…
И всё, что отпылало этим летом,
в слова стечёт разгорячённым воском.

Укрощенье мира словом:
лёгкий взмах его хлыста
и стихает бычий норов,
рябь вселенского холста.

Проступает синий-синий —
даль не может быть синей —
очерк невозможных линий
вечной родины твоей.

Там ликует летний ливень,
пахнет счастьем и водой,
там необъяснимо живы
все, кто должен жить с тобой.

Всё настолько очевидно,
что слепит тебе глаза.
По стеклу стекает длинно
дождевая бирюза.
Капель выпуклые линзы,
укрупняющие стих,
идеальные отчизны
отразившегося в них,

залетевшего, как птица,
света по пути – туда,
где легко ему светиться,
где ни мрака, ни труда.

К причудам тела привык,
словно к тихому психу врач:
кормишь его с руки,
водишь его гулять.

Свернётся на ночь клубком
и воздух глотает твой,
причмокивая во сне:
видишь, какой ручной!

Но смиренье его – обман,
только и ждёт, чтоб забыл, —
со зверем живешь, – и тогда:
в бешенство, в буйство, в распыл.

Ненависть пристальна, но однобока,
всё замечает – расслабленный рот
или картавость захлёбную слога, —
и выдыхает себя: идиот.

Нет бы поглубже в черты эти вжиться,
может, увидишь счастливую суть
лёгкого духа, поэта, провидца,
но застилает угрюмая муть

наше глубинное, чем мы красивы, —
правит деталь, начинённая злом:
глаз нависает сентябрьскою сливой,
так и вдавил бы его каблуком.

Две женщины, танцующие смерть,
на выкошенной начисто лужайке,
под дудочку открытого простора,
на фоне вечереющих холмов.

Под небом, накренившимся опасно,
лишь склоны гор и далеко в ущелье
игрушечные кубики домов, —
намёк на чью-то жизнь.
А здесь
всё неподвижно, даже ветер умер,
оставив складки, как напоминанье,
что лишь мгновенье вечности причастно,
как этот навсегда застывший танец,
движения подкошенная прыть
на лёгком взмахе…

Длительность дня, непомерная длительность дня
с медленным весом холодного зимнего утра,
с хрупким сплошным целомудрием снежного льна,
словно сгустилась седая алмазная сутра

и разрослась в неизбежную длительность дня,
где и застыла, не падая вниз, ни
вверх не взлетая, сама себе бережно сня
образы жизни, бесплотные образы жизни.

Сумерки сгладят корявые линии дня,
свет истолчётся в закатной пылающей ступе,
силу теряя, державшую контуры, льня
к той темноте, что когда-нибудь к сердцу подступит.

Грех отчаянья сердце стеснил
безнадёжной булавочной болью.
Утро щедро посыпано солью
горьких истин и зимних белил.

Словно кто в ширину расстелил,
полотна не жалеючи, вволю,
чистоты белоснежную долю
на поверхность, где ты наследил.

И теперь обещай, обещай,
никогда, ни единым поступком,
и зачем, когда так хороша…

Обнищай, как зима, обнищай,
и пройди эту хрупкую крупку,
свежевыпавшим снегом дыша.

Не оставь меня в робости
перед немощью, немостью,
наклонившимся к пропасти
в позаброшенной местности.

Там ни смысла, ни дерева,
ни глотка, ни объятия…
Взяв от облика зверева,
люди разум утратили.

Не оставь в неприкаянье
духоты тела тесного,
где на шёпот раскаянья
только эхо ответствует.