Валерий Черешня - Узнавание

Но что тебе теперь, – тогда, тогда…
Взамен невыносимо трудной страсти
снисходит поздней мудростью строка:
дарить нам счастье надобно, пока
оно для нас ещё немного счастье.

И понуждая памятью те дни
озвучить снова шелестеньем платья,
овеществить прорехами скамьи
с застрявшим сором, и её в тени,
ты ничего не чувствуешь, – проклятье!

Но это было, я её любил!..
И оглянувшись, чтоб найти приметы,
вдруг натыкаешься на этот поздний пыл
и вздрагиваешь: ты ли погасил
блеск этих глаз, сиявших прежде светом?

Провалившись в себя, выпивай вечереющий чай
из заката усталости каменной, послеработной,
перед богом минуты живой отвечай:
как ты стал этим сумрачным старым животным?

Вот дана тебе тихая сила – смотреть,
как закатное небо холодные звёзды разбудит…
Ты уже потерял свою жизнь, потеряешь и смерть, —
и нигде тебе легче не будет.

Такой бы вечер, если б вправду был он,
и был бы он такой же светло-синий,
и город всё тепло с таким же пылом
растрачивал, вплоть до дрожанья линий,
и мы б сидели в предзакатном блеске
лучей, озолотивших угол пола,
сквозь тюлевую глядя занавеску,
как толпы возвращаются с футбола,
и я бы чай цедил кирпичной нитью,
уверовав, что вечность совершаю,
внезапно, отстранившись, я б увидел,
что вот, я чай в стаканы разливаю,
а то б пошли по длинному бульвару:
слоёный воздух, как ступени в небо,
возносит купно молодых и старых
и пеленает бережно и слепо,
и был бы я божественно нечуток,
чтоб длить и длить застывшее мгновенье,
не прекращая это время суток,
не превращая жизнь в стихотворенье,
то, может быть, когда бы вправду было
всё это невозможное повсюду,
ты думаешь, нам жизнь не изменила б?

Но это так… неведомо откуда.

Он прячет лицо и воет, —
так страшно летит электричка,
и тьму за окном успокоит
лишь запах пальто сестрички.

И мы изъясняемся трудно,
и нас утомила дорога,
и мы, в нашей тьме беспробудной,
дебилы Господа Бога.

Школьник, сбежавший с урока,
счастье вдохнувший, как воздух
прелый, осенний, без срока
вольную взявший, коросту
ссохшихся дней разорвавший,
сому свободы испивший,
по листопадовой замше
города мягко ступивший…

Всё, что попутно входит в слух,
когда живёшь стихом единым
и чуешь, выпрямлен и сух,
преображенье мысли в звук, —
становится необходимым:
бубнящий бабий разговор,
трамвайный бестолковый спор,
всё, от чего душа немеет
в глухом отсутствии стихов, —
вдруг настигает сгустком слов,
и есть, и ровный смысл имеет.

Очень старый человек —
сквозь толпу, как стойкий остов,
чудом держит на плаву
череп чудный – голый остров,
рассекающий волну
злой и пенистой истерики
крепкой грудью стёсанного берега.

Отсутствие лица не восполняет
присутствие широких бёдер. Муть
её флюидов встречных овевает.
И смело воздух рассекает
всепобедительная грудь.

Девочка в слезах домой идёт,
себя не помня, – радио трубит
победный марш, – размазывая слёзы
и спотыкаясь, прикрывая рот…
Припомни упоение обид
из собственного детства: бегство, розыск
укромных мест, где можно отомстить
мечтой о горькой неизбежной смерти…

Сквозь запах свежевыкрашенных парт,
дохнувший из окна осенней школы,
я пробираюсь в годы, где меня,
счастливого своими пустяками,
легко, не сомневаясь, не спросясь,
втолкнули в мир учебников и парт,
буфетов, туалетов, коридоров,
мир злой и чуждый…
Вновь, остервенясь,
выкатывает класс на перемену,
вновь сила, слабость, горе…
Здравствуй, смена,
неужто и тебя загонят в сны,
где всё не пересдать свой детский ужас…

Он бреется, вытягивая шею,
и видит голый сад в окно,
где ветви в сумерках синеют…

тогда он говорит: «дерьмо».
Он обращается не к саду,
в зиме застывшему, застуженному,
не к жизни ежедневной, сладу
с которой нет, да и не нужно,
и даже не к себе, – привычно
на ощупь добривая скулы,
он просто произносит слово
вслепую, повинуясь гулу.