Галина Болтрамун - Литературные пародии

Но мне любезней свалка вдоль окон.
Я вижу: чтоб не быть как приживальщик,
Там пишет жизнь на баках свой закон;
А смерть его положит в долгий ящик.

Уж надоел базар про датский слив
Офелии; ведь не ее рубашка
Мне ближе к телу, а помпезный лиф —
Ах, у самовара я и моя Машка.

* * *
Ну и что с того, что дышать отвык,
что чужим останусь в родной стране?
Посмотри, как корчится черновик,
полыхая в черном, в ночном огне.

То ли буквы – искрами в высоту?
То ли стенам тесно от сонных звезд?
Ах, не все-то масленица коту,
настает ему и великий пост,

настает расплата за светлый грех —
усмехнись в ответ и смолчать сумей.
Может, в жизни главное – трепет век,
перелет зрачка, разворот бровей.

И за эту плоть, за тепло, за смерть
расплатиться буйною головой,
чтобы много пить, чтобы мало петь,
захлебнувшись радугой кочевой…

* * *
Коль каждый бы лично хлебать отвык,
больше стало б в наличьи два о и аш ,
а если бы он же спалил черновик,
не кололось бы взятое на карандаш.

То ли буквы – пшиками в высоту,
то ли сами пшики в обличье звезд?
Так уходит всё роковому коту
как по маслицу под великий хвост!

Некто сказал: есть светлейший грех;
скажи «лучезарный» и будь умней.
За лбом тем извилины – скосами вверх;
у тебя – крутой разворот бровей.

Голова и тело – не пара вдвоем;
ей бы, выпив, живот положить и ржать;
ему бы, главенствуя в чакрах пупом,
буку-голову на отсечение дать.

* * *
Чтой-то нынче я какой-то неловкий.
Об этом ещё с утра намекнула бритва.
Взявши стило – сразу проблемы с рифмовкой.
А хуже всего – пропавшее чувство ритма.

Порез, положим, заклею, замажу как-то.
С прочим – такой, увы, не проходит способ.
На рифму плевать. Но без ощущения такта
невыносимо. Он – как слепому посох.

Конечно, можно рукой махнуть – Ну, и ладно!
А вдруг так попадёшь – не покажется мало.
Скажем, к примеру, о чистой любви брякну.
Оглянусь – а вокруг только дамы и неформалы.

И пропадёт слово мое втуне.
И не узнаю – творил я чего ради.
И с лика Земли меня, как пылинку, сдунет,
И небеса злорадно разверзнут хляби…

* * *
Чтой-то нынче опять мои взятки не гладки,
Взял бритву не так и не там побрился,
А как стал водить стило по тетрадке,
То, ладно бы с панталыку, – с понтов сбился.

Что зря побрито, положим, заклею как-то;
Остальную гармонию алгеброй надо поверить,
Но каждый раз через раз выбиваюсь из такта —
Плюну пять раз и все принимаю на веру.

Рукой не махну, а расставлю веером пальцы —
Так добавляется мне капитальной харизмы.
Я научился безадресно, чисто влюбляться,
А дамы в свой адрес хотят моего организма.

И слово мое пропадет из ликбеза.
И чего я его культивировал ради?
Буква зю по-олбански на суффикс залезла.
А я-то под зет её чинно пригладил!..

Терпкую ем с сахаром бруснику,
вспоминаю Север, Мончегорск,
словно перелистываю книгу:
озеро, тайга, село, погост.

Лосю памятник – о, вот отрада! —
нищая квартирка на краю
города, сперва тюрьма детсада,
после школа – я её люблю.

Я люблю каток, бассейн, балетной
студии сверкающий паркет.
К озеру иду тропой заветной,
и в руках – лесных цветов букет.

О, лесной свободы вкус брусничный!
Он сейчас со мною, взаперти,
в несвободе суетной столичной,
но тропинку в детство не найти.

Вот оно пришло воспоминаньем —
терпкою брусникой на столе.
Осветил мне северным сияньем
Бог мой путь нелёгкий по Земле…

Сижу себе, жую себе бруснику.
В Пекине лажа, в дельте опорос,
Мончегорский дух лукавый сникнул —
всё чует мой, двоя зарубки, нос.

Мне тамбовский волк являлся братом,
когда мотала в садике я срок;
а после школа, уж иным макаром,
преподала пожизненный урок.

Люблю балет, НИИ, ашрамы йоги,
и орган власти, и его статут,
но не туда меня на шпильках ноги
в отрыве от сознания несут.