Галина Болтрамун - Литературные пародии

Мысль и плод от века своекоштны,
но судьба их может стать расхожей:
плод зависнет бесполезной ношей,
мысль замрёт, в бездействии скукожась.

Вот тогда-то тяжесть станет в тягость,
мысль и плод свою утратят вещность,
хоть созрели в плодоносный август,
где успех природою обещан.

Яблоня с ненужными плодами
ветви клонит во дворе соседнем.
И под снег уйдёт, твердя упрямо,
что надежда – не пустые бредни.

* * *
Тяжесть зрелой мысли ждет приплода,
чтобы статься тяжестью с довеском;
а вещь-в-себе в гробу видала роды,
не успев закрыться занавеской.

Мысль и плод от века своекоштны,
поквартально – в сумме стопроцентны,
вот только пропадают ни за грош и
колбасятся и врут, что ни за центы.

А если тяжесть тягость перевесит,
что в иды приключается в июле,
то плод на ветке будет не повесой,
а висельником с контурами дули.

Поэтки нынче не вещают бредни,
как Ева подле яблони той давней;
дарит им зеленый змий из бренди
пробковый ядреный плод познаний.

* * *
Большая Родина без малой
Не то что слишком велика,
А как бы дом родной – без мамы,
Без дела – мамина рука, —
Непредставима, неконкретна,
Не столь заботлива, тепла…
Ах, малой родины примета —
Четыре жерди, два кола,
Над ними – рдяная рябина!
За ними – тропка до крыльца, —
Да, это ты, мой край родимый,
Край дедов, мамы и отца.
Отчизна, Родина, опора,
Моё спасенье в час лихой,
И во спасение которой
На смертный бой готов любой.

* * *
Большая Родина без малой
Имеет лишь один размер,
А лучше двум держаться парой —
Так скажет каждый землемер.
В отчизне малой руки мамы
Сто раз считают три кола,
Желая счислить пентаграмму,
Что, ах, судьбина не дала.
Там фермы ряжены под фирмы
И не всамделишный делец,
И всюду он – почти любимый,
Давно обкатанный трындец.
Отчизна – Родине подпора,
Но и подсиживать порой
Друг друга любят. Я помёрла б
В бою за обе, по одной.
И вот пишу с калибром пёрлы,
Чтоб не сражаться вразнобой.

* * *
Собачники утром выводят собак
При всякой погоде и власти,
В уме компенсируя холод и мрак
Своей принадлежностью к касте.

Соседский татарин, и старый еврей,
И толстая школьница Оля
В сообществе тайном детей и зверей
Своих узнают без пароля.

Мне долг ненавистен. Но это инстинкт,
Подобный потребности псиной
Прислушаться, если хозяин свистит,
И ногу задрать под осиной.

Вот так и скользишь по своей колее,
Примазавшись к живности всякой:
Шарманщик с макакой, факир при змее,
А русский писатель – с собакой.

И связаны мы на родных мостовых,
При бледном с утра небосводе,
Заменою счастья – стремленьем живых
К взаимной своей несвободе.

* * *
Собачники с помпой выводят собак,
Ведь съели на этом собаку;
Каждый друг другу – по касте свояк,
Сукин сын – по иному порядку.

Вон еврей и татарин стоят враскоряк,
Сопя, потирают мозоли,
Худыми руками навешав собак
На толстую школьницу Олю.

Мне долг ненавистен. Используя свист,
Я с ним дерзновенно собачусь
И в должных местах говорю как славист,
Торжественно: «Выкуси, накось».

Насобачившись, шествуешь по колее,
Присобачившись к живности всякой,
А из генов бычится, подобно змее,
То, что было когда-то макакой.

Ну а в люди писатели прутся, что танк,
Козыряя на шляпе мигалкой;
Уж их на родных мостовых – как собак,
Всяк борзой – по размеру медальки.

* * *
Мне страшно жить и страшно умереть.
И там, и здесь отпугивает бездна.
Однако эта утварь, эта снедь
Душе моей по-прежнему любезна.

Любезен вид на свалку из окон
И разговор, где все насквозь знакомо, —
затем, что жизнь сама себе закон,
А в смерти нет и этого закона.

Еще надежда теплится в дому
И к телу льнет последняя рубашка.
Молись за тех, Офелия, кому
Не страшно жить и умирать не тяжко.

* * *
Говорится: живы будем – не помрем;
По умолчанию: помрем – не будем живы.
В бездне создан там и сям поддон,
Где мне стоят с камсой аперитивы.