Инна Фидянина-Зубкова - Съешь блинок, касатик. Стихи о дедушках и бабушках

К вам подлетят и сядут:
– Баба, а гули лягут
на руку,
если насыпать крупу?

Рассмеётся старая, скажет:
– Голубь, конечно, ляжет,
но мёртвый только.

И заплачет горько-прегорько.

Старики, старики, старичочки,
не держите вы дома очёчки,
а гуляйте в парке почаще
или в какой-нибудь чаще,
где серый волчище рыщет,
который род людской чистит
от стариков, старичочков.

– Ах где же мои очёчки? —
вздохнёт бабушка, дома останется.
Ну и правильно!

Дед Михей, он всё понимает:
где-то молчит, а где-то моргает
или крякает да кивает,
в общем, делает вид, что знает
про то, про сё и про это.
Его не видели лишь на комете!

А где деда Михея видали,
мы о том ничего не слыхали,
потому как он жил, не вылазил
из деревеньки Грязи
сто лет, и ходил в галошах.

Дед Михей нехороший
лишь весной становился:
жутко он матерился,
когда в грязи застревала телега,
и его лошадь не бегом
по пыльной дороге бежала,
а чуть ли в трясине лежала.

«Ничего, пёхом, пёхом и до Европы!» —
опять Михей с голой жопой
о чём-то своём размечтался.

«Да чтоб ты взорвался!» —
ругала его старуха,
промозолил супруг ей ухо.

А дед Михеюшка свистнет,
да так, что жёнушка пикнет,
полезет в погреб за самогоном.

И уже под наклоном
дедушка спать уляжется,
сказкою рот развяжется,
а завяжется стоном:
у радикулита он непрощённый.

Спит дед Михей и знает:
он и во сне мечтает.
Видишь, как мрачно молчит,
наверное, в рай летит!

У наших бабушек всё не так:
молоко разлилось по хате,
кошка сметану лопатит,
даже кастрюля перевернулась.
Не с той ноги ты проснулась!

Глянь, дед мёртвый пыхтит за забором.
Щас внуки припрутся, встанут дозором
у плиты и будут следить за блинами.

– Что-то сегодня с глазами…

Это солнце взошло и хлопочет,
хохочет, хохочет, так хочет
своей радиацией сжечь:
«Подкинь-ка, старая, в печь!»

Ты дровишек в печурку подкинешь,
тесто поставишь и двинешь
в магазин за крупой.

«Куда ты, дура, постой!» —
крикнет вскипающий чайник.
Рукой махнёшь, и встречайте
её на улице птицы:
гули, гули! И лица
у прохожих добреют:
– Мать зерна не жалеет!

Не жалеет она своей жизни.

Это не гули неправильно виснут
на её деревенском пальто,
а миллиард лет ещё
всё не так будет на планете,
как хотелось бы бабушкам, детям.

Ничего не говорила
бабка старая с печи,
только пряла да кудила,
и пекла пироги.

А во двор как выходила,
так бралась всё за топор,
да дрова легко рубила
с мёртвым дедом на спор!

А дед нейдёт домой,
хоть и спорит,
он поленницу душой
своей накроет,
и зарядит дождём
по крыше ветхой:
«Пойдём, старая, пойдём
за новой веткой!»

И куда бы бабку душа
ни тянула,
она брала три рубля,
на рынок дула,
покупала новые галоши,
а в них хоть в поле, хоть в лес,
хоть на площадь!

А на площади
столб деревянный,
он, о господи,
сверху стеклянный,
и горит так ярко, как пламя!
«Не спалил бы село,
а то знаешь…»

Зря ты старая рот
раскрыла,
ты б еще лет сто
печь топила,
а может быть, двести.
Вот замочек на двери повесить
тебе черти, что ли, мешают?
Дверь открытая стоит, а то знаешь…

Но бабка на столб всё смотрит.
А её дедушка мёртвый
пялится из фонаря,
говорит: «Вот он я!» —
и много чего другого,
даже с супругою спорит,
поспорит и в дом зовет.
Жена кряхтя, но идёт.

А дома печь и свеча
горят себе не спеша,
разговаривая друг с другом.
Бабка молчит, ей скучно.
Прялка жужжит,
ноет кошка,
в животе урчит:
«Где же ложка?»

А на старость
замок не навесишь,
старость – зависть.
Поклон отвесишь
самой себе уже видимо.
Ешь быстрей, дел невидимо!

Бабушка никогда не предаст,
не сдаст и не выдаст.
Она глаза твои выест
своим гундежом!

Нашей бабушке споём
мы хвалу, похвальбу!
А деток в кучу соберём
и в старый дворик отведём:
«На внуков, мать!»