Олег Филипенко - Женщины. Поэма

кузнечики трещат мотив свой давний,

однообразный, и упершись лбом

в нагретую траву, гляжу под камень

и ящериц учусь ловить руками…

А если по тропиночке крутой

и вьющейся меж плоских скал зигзагом,

вниз побежать, то очень трудно шагом

опять пойти, все с большей быстротой

несутся ноги, паника и ужас

охватывают вас, и тормозить

вы пробуете, поздно, вы ловить

пытаетесь ковыль руками – ну же,

остановись! – и кубарем уже

летите на последнем рубеже.

Зато потом, слизав с коленки с пылью

кровь темную, вы видите карьер,

в котором известняк и бельведер

на крыше у барака: с легкой гнилью

досчатой голубятня. Известняк

вас привлекает больше: негашонку

бросаете вы в воду, что так звонко

и яростно шипит, и это так

вас увлекает, собственно за этим

вы и катились с градом междометий…

Но вот и школа. Еле дождался`.

Костюм впервые в жизни надеваю

и белую рубашку, проверяю

в который раз портфель, мол, все ли взял;

цветы в руке, портфель в другой, так в школу

иду я, как и все, и счастлив так,

что трудно описать, хоть легкий знак

какой-то грусти на челе иному,

пожалуй, что заметен, – то следы

невольной элегической воды.

Да, да, уже тогда имел я склонность

в прошедшее глядеть и обобщать;

и более скажу: мне было пять

лет с половиной, жизни монотонность

детсадовскую должен был сменить

на вольность деревенскую и, стоя

в песочнице, я думал: «Вот, иное

начнется в жизни. Садик мне забыть

придется вскоре, как забыл я ясли,

а дальше – школа, а потом – погаснет

и жизнь моя… Как коротка, увы,

дорога жизни…» Да, вот так иль близко

я размышлял, смешной чудак, и низко

склонял вихор цыплячий головы.

И потому, когда сейчас порою

чрезмерной грусти предаюсь о том,

что минуло, я вспоминаю ком

тот в горле, в раннем детстве, и, не скрою,

становится мне чуточку смешно:

жить надо настоящим. Решено.

И все ж жить настоящим только – скучно,

да и опасно – это все равно,

как если б никогда не пить вино

и не влюбляться – это злополучно

для сердца, каменеет мыжца та,

что нас питает жизненною силой.

Вернемся же туда, где нас носило

по свалкам, привлекала красота,

где я первоначальным напитался,

а мир на составные не распался.

Я помню первый день свой в школе. Мне

особенно запомнился бесплатный

на переменке завтрак, ну уж ладно,

скажу о нем: мы ели курабье,

что таяло во рту, и запивали,

стакан граненый пригубив порой

не очень ловко, молоком; герой

неловкий ваш усы слизать едва ли

мог догадаться, он был поглощен

едою; было вкусно; счастлив он.

И девочек вокруг так много новых.

Влюбился очень быстро я в одну,

в последний раз не чувствовал вину

за чувство то, а вскоре неготовым

я окажусь к влюбленности своей:

наедине с собой ее стыдиться

я стану, и неловкостью делиться

мне не с кем будет, и так много дней

пройдет, пока любовь внезапно, разом

преобразит колеблющийся разум.

И утвердится разум в правоте

лишь сердца… Но вернемся мы к началу.

Когда она впервые отвечала

и мелом у доски черту к черте

пристраивала – составные части

для будущей согласной буквы «р», —

я выбрал ее, словно кавалер

на бале даму, и уже с участьем

дослушал ее правильный ответ.

Она была разумна, спору нет.

И все ж красивой девочкой, конечно,

она была. Я помню до сих пор

каштановою челку, ясный взор,

красивый носик, как она беспечно

портфельчиком болтала, как всегда

мне ясно улыбалась, очень скоро

мы стали неразлучны, разговоры

вели нам интересные, еда

нередко на двоих была, уроки

мы часто вместе делали, но соки

любви питали дружбу нашу с ней.

И как мне ни хотелось, но решиться

ей предложить сыграть со мной в больницу,

где раздеваться нужно было б ей,

не мог я. Мы играли, помню, в школу

вдвоем с ней. И еще одну игру

запомнил я. Зимою на ветру,

звук извлекавшем, словно радиолу

небесную собою представлял

мир проводов гудящих, я таскал

по пустырю заснеженному санки,

в которых вез любовь свою. Она

была со мной на фронте, вся страна