Олег Филипенко - Женщины. Поэма

уставился на чистую я гладь

листка с полями красными, немножко

задумался, от ручки колпачком

коснувшись губ, и застрочил легко.

«Зима, – писал, – как белая дорожка…»

И первый стих за несколько минут

закончил я. И начал новый труд.

Чернильной ручкой я писал. Ах, ручки

чернильные, с раздвоенным пером!

Давай одну заправим. Что ж, берем —

но только осторожно, чтобы взбучки

не получить от взрослых, – на столе

мы баночку с чернилами – должны быть

чернила фиолетовыми, – ты бы

заправил даже красными, но нет,

нельзя, – откручиваем крышку,

что трудно поначалу, ибо слишком

уж ссохлись на резьбе комки чернил,

но вот мы открутили крышку с силой,

сухая пыль чернил слегка покрыла

два пальца нам, которыми схватил

я баночку; теперь возьмем, открутим

мы верхний корпус ручки и затем

перо погрузим мерно в склянку с тем,

чтобы втянуть как можно больше мути

чернильной в корпус ручки, для чего

резиновым и мягким колпачком,

надетым на стеклянный корпус ручки,

по принципу пипетки мы начнем

орудовать. Набрали? Оботрем

перо мы промокашкой, либо лучше

кусочком старой тряпки и – прошу,

готова ручка для занятий. Были

уже наборы шариковых или

лишь только появлялись, но спешу

здесь уточнить: нам в школе запрещали,

чтоб нечернильной ручкой мы писали.

Итак, я написал стихов пять-семь

минут за двадцать и решился маме

их показать. Их, сидя на диване,

мать прочитала и меня совсем

хвалить не стала. Стала же, напротив,

мне говорить, что лучше бы писать

стихи не начинать мне, а мечтать

о чем-нибудь брутальном и, животик

погладив мне, сказала: лучше б стал

военным ты… И я тетрадь порвал…

«Зима, – писал, – как белая дорожка…»

А дальше я не помню. И бог с ним.

Что пишет восьмилетний херувим —

не все ль равно? Что ручка, если ложка

в руках сего пиита совершит

еще нетвердый крюк витиеватый?..

Нет опыта, и он невиноватый,

он просто еще мальчик, и сокрыт

магический кристалл, через который

поэт вперяет пристальные взоры…

Итак, я в третьем классе. Почему

пошел в другую школу вновь – не помню.

Но помню хорошо, как было в лом мне

учиться в третьем классе, как в тюрьму

ходил я в школу, а заданий на дом

терпеть не мог, и все считал года

до окончанья школы, и когда

подсчитывал, то ужасался: адом

мерещилось мне будущее в семь

иль даже восемь лет. Смурнел совсем.

И все-таки, когда бы не уроки,

я школу бы любил, ведь там друзья,

там девочки… Опять влюбился я

в одну сначала, но рассказ жестокий

о ней услышал от кого-то из

своих друзей по классу новых, тут же

влюбился я в другую. Почему же

я разлюбил ту девочку? Что ж, плиз,

я расскажу. Но только не судите

меня, девицы. Впрочем, как хотите.

Мы шли по парку классом. Как всегда

шли строем по два, девочки за ручки

держались или под руку шли, тучки

по небу плыли редкие, слюда

воздушная подернута не слишком

была осенней дымкой сизой меж

куртиной старых кленов, чей бареж

был желто-красным, празднично и пышно

природа загибалась, и в луче

так славно золотилась на плече

у мальчика, взвеваясь, паутинка.

Шуршанье листьев под ногами сей

колонны разговорчивой детей,

ведомой педагогом украинкой,

напоминало хруст, когда жуешь

листы капусты свежей полным ртом ты.

Со мною Витя шел, свои экспромты,

казалось, остроумные – а что ж,

чем хуже я? – я тоже упражнялся, —

нацеливал на девочек; смеялся

я вместе с ним и дергал впереди

идущую за косу Ангелину.

Она мне очень нравилась и, мину

ей скорчив обезьянью, породив

ее агрессию, я втайне обижался

такой вот нелюбви и вновь хватал

ее за косы, тем усугублял

меж нами пропасть. Путь наш разветвлялся

на две тропинки, сверху был портал

из крон высоких клена, так что тенью

покрылись мы узорчатой. Печенье

на части разломив, мне Витя дал

побольше половинку, театрально

их взвесив на руках, и стал мне тайну

нашептывать одну. Он рассказал

про Ангелину мне, как в первом классе

они вот так же шли по парку, вдруг

ему почудился короткий, звонкий пук