Олег Филипенко - Женщины. Поэма

и запах кала, что распространялся

все явственней. И тут уже в кусты

помчалась Ангелина, понятых

в кустах, конечно, не было, но ясно —

она обкакалась. Печенье расхотел

я есть, во рту вдруг сухо стало, ел,

верней жевал печенье я напрасно, —

слюна не выделялась. Я комок

разжеванного теста сплюнул наземь

и понял – после этих безобразий

я не люблю уж Ангелину. Йок.

Прошло очарование мгновенно.

Но вскоре я уже влюбился в Лену.

Сейчас, когда так живо представлял,

чтоб описать вам недоразуменье,

случившееся с девочкой, веселье

меня вдруг охватило, хохотал

невольно я и повторял: «Бедняжка…»

Но чтоб с собой кого-то примирить

скажу вам так: мне приходилось быть

и в положенье Ангелины, – тяжко.

Конечно, в фигуральном смысле я

был низведен. И много раз, друзья.

Но почему-то хочется сейчас мне

двор описать, в котором я провел

два с половиной года, где завел

знакомства новые, где игры все опасней

у деток становились. Вход во двор

был через деревянные ворота,

покрашенные цветом терракоты,

всегда полуоткрытые, забор

шел сразу слева, справа – стенка дома,

орех рос в палисаднике знакомой

девчонки, что художницей была

и масляными красками писала

портреты всех знакомых. Ее Аллой,

как маму мою, звали. Дальше шла

веранда, а точней торец веранды

другого дома, помню, что там жил

мужчина, он все рыбок разводил:

трофеусы, скалярии, ломбардо,

цихлиды, цихлазомы, петушки, —

все то, что так ценили знатоки.

А дальше двор шел, расширяясь влево,

почти квадратной формы, окружен

пятью-шестью домами с трех сторон,

с четвертой же, где рос ползучий клевер,

и мак между булыжником склонял

пунцовые головки, шли сараи,

в которых обязательно держали

дрова и уголь. Туалет стоял

посередине дворика беленый.

Сирени куст, разросшийся, зеленый,

рос с тыла туалета, окружен

штакетником некрашеным и темным

от времени. Я помню этот томный

и нежный запах, коим напоен

был двор весной и запах, исходивший

от туалета, если ветер дул

определенным образом. Пойду

и поищу когда-то восхитивший

цветок сирени, в коем было б пять

лиловых лепестков, чтобы опять

поверить в счастье и в свою удачу…

Но нет!.. Я для фортуны уж чужак.

Мне не дается счастье просто так.

Да что там счастье!.. Мой покой проплачен

и выставленный счет сведет с ума

любого финансиста… Но вернемся

туда, где мы, конечно, ошибемся,

дров наломаем, попадем в туман

в трех соснах и напьемся из-под крана

живой воды. А мертвой – еще рано.

Булыжником мощен был старый двор.

Я вас привел как раз в его средину.

Он изменился. Стал наполовину

как будто меньше. Да и мельхиор

не украшал дверь низенького дома

в виде числа одиннадцать. Рукой

я мелом на стене, чей цвет какой

не помню был, нарисовал, влекомый

гигантоманией, в далеком уж году

цифру одиннадцать – квартиры номер. Жду,

когда картинка прошлого чуть четче

возникнет в голове. Ага, стоял

у дома абрикос, я, помню, рвал

чуть желтые плоды, довольный очень,

что это дерево как будто бы мое,

быть собственником было мне приятно,

никто не крикнет: «Ну-ка, лезь обратно,

такой-сякой…» И это придает

довольства вам, уверенности даже.

И я, как всякий частник, был на страже

своих владений. Как-то посадил

в том палисаднике дубки, – в Крыму, похоже,

так хризантемы назывались, может,

я ошибаюсь, – как же я следил

за ростом их! Как удивлялся – надо ж,

я посадил, не кто-нибудь, и вот

они растут, как странен этот ход

из-под земли растения, и вкладыш

в «Природоведенье» смотрел, чтоб отыскать

цветы, что я любил так поливать.

Квартира состояла лишь из кухни

с плитой, баллоном газа и столом,

и комнаты побольше, с потолком

беленым и неровным, в коей двух нет

свободных метра, только посреди;

а так предметы мебели впритирку

вдоль стен располагались – под копирку

не нарисую то, что я, поди,

уже забыл, но было так примерно:

у входа, у стены, был шифоньер, но

его переставляли иногда,

затем диван, где с мамою нередко