Владимир Бойков: Возглас

Электрическим потоком
из осенней темноты
схвачены дождя косые
струи, да стволы босые,
да прибитые цветы.
Это я за кромкой света
здесь, в саду, а за окном,
за невянущей геранью,
не готовая к свиданью,
ты в халатике цветном.
Это губы мои бредят
каплей с мокрого куста,
но сомкнулись занавески,
и настигли ливня плески
слух, и высохли уста.

С чистой музыкой сверь
в звёздных высях светание –
этих грифельных сфер
на глазах выцветание.
Над пустотами свет,
просквозив, задевает
гребни гор, и хребет
за хребтом оживает.
Но слепящий раструб
солнца в зыбкости рани –
за уступом уступ –
обнажает их грани
и не глянет туда,
где во мраке ребристом
неизбежна вода
в прыжке серебристом.

Закат жар-птицей по волнам
рассыпал перья пламени,
но постепенно полинял,
и небосвод стал правильней.
Я жадно ждал: взметнётся дичь –
по небу точек россыпь,
хотел я дробью дичь настичь,
схватить и в лодку бросить.
И ствол меж чёрных камышей
косился чёрным козырем,
и вот отчётливой мишень
над тёмным стала озером.
Я не сорвал, нажав курок,
урок естествознания,
и шлёпал борт, и был гребок
куда весомей знамени.
Валялось на корме ружьё
без улетевшей дичи,
азарт лишь, схваченный живьём,
был подлинной добычей.

Среди равнины
торчат упрямо
орлы на руинах
дворца или храма.
Палящий полдень,
полынь да пыль,
ленивому поддан
ветру ковыль.
Варан разъярён –
ворохнулся бархан,
звон-позвон-перезвон –
идёт караван.
Несут купцы
бород ножи,
усов ножницы.
Впереди – миражи,
и грезится отдых
на верблюжьих мордах,
на горбах же – скопцы
и наложницы.
Э, эмир нашёл,
что менять на шёлк!

Плыла пиала луны,
сочилась кумысом степь,
и мучились валуны,
оставленные толстеть.
Причудливых теней провал –
очерчивался привал.

Немела монета луны,
но тысячезвонна степь
и тени иные вольны
разбойничье просвистеть.
Косились купцы на луну,
ощупывая мошну.

Бледнеет лицо луны –
булатом сболтнула степь,
в тени меж тюков пластуны,
сладка степная постель –
полынь, аромат, дурман…
Проспал даже смерть караван.

Зимний рассвет –
это свет
недоспелый,
хрусткий и белый.
Это обочин огромность
в сугробах
и озабоченность
машин снегоуборочных.
Это деревьев нескромность
в морозных оборочках
там, за фигурами в робах,
в пальто на ватине
и в шубах.
Это яблок бесшумных
подобием – иней,
выдыхаемый густо.
Это воздух, набухший до хруста.
Это я в эту облачность долю
вношу:
и дышу,
и глаголю!

О, зори озёрьи –
рыбьи отплески!
А во лазори
глыбы-облаки.
Око опрокинь
на берегинь:
ой, озоровать –
во озеро звать!
К берегу греби,
бери грибы.
Росу вороши,
грозу ворожи.
Дождаться дождецу,
политься по лицу –
заберётся бусым
к берёзам босым.
Просьба вымолвлена –
проса ль вымолено?
На озёрную гладь
летят зёрна, глядь!
То ж скупой
дождь слепой.
Солнце вьётся,
лучится, как луковица!
Тсс!..
Зовётся,
кричится, аукается…
Напрягают пичуги
связки,
и сбегают испуги
в сказки!

Набраться силы в роще б –
там корень или ветвь,
живущие наощупь,
меня сильнее ведь,
безмысленной (не глупой)
там жизни кутерьма.
Моя ж любовь к безлюбой –
беспомощность сама.
Меж холодом и светом
мембрана деревца
в неведенье продета,
а я же без конца
и сердцем беспокоен,
и совестностью слаб.
В соведенье такое
трава не забрела б:
ей на земле хватает
соседства – и чужда
взаимность чувств пустая,
в которой мне нужда.
Спешу до наступленья
потёмок в угол свой
к отваге осмысленья
повинности живой.