Владимир Бойков - Возглас

Вам привезут невзрачный камень
и скажут, сдерживая пыл,
что камнем тем прапапа Каин
прапапу Авеля убил.
Вам привезут коробку с прахом
из фараоновых гробниц
и скажут с хохотком и страхом,
что пылу древних нет границ.
Не позавидуйте счастливцам
и гляньте под ноги себе:
приют здесь вечный стольким лицам,
пылившим в мировой судьбе!

Цветы на газонах шутами
танцуют, и сердится шмель.
Шатает дома и шатает
деревья неведомый хмель.
От ветра – ответ вероятный –
в аллеях отсутствует сор,
от ветра и грозные пятна
уходят с небесных озёр,
от ветра и солнечный обруч
под моточиханье и треск,
пылая над крышами обочь,
на свой возвращается трек.
Откуда он, резв и приветлив,
тот ветер? Да что за вопрос!
Конечно же город проветрил
качелей воздушный насос,
где платья скрипучим маршрутом
то лепят фигур горельеф,
то вспучиваются парашютом,
упружьями ног засмуглев.
Не лужа, а сброшенный вымпел
с высот – синева разлеглась,
и жук, любопытствуя, выполз,
выпуклый словно глаз.

Есть печаль – густа, как в сотах мёд
или плач янтарный сосен жарких,
есть глаза – как первый утлый лёд
в колеях, разведших осень в парках.
Горесть, сладость – в сердце про запас
нам, как для зверёнышей игривых:
медленно мигнул «павлиний глаз»,
ощетинив у щенка загривок.
Но о том, что кончилась игра,
осень объявления расклеит,
и наступит пресная пора,
и волчонок за ночь повзрослеет.
Пусть дождём разбавится печаль –
я утком втянусь в его волокна
и поставлю глаз моих печать
на твои заплаканные окна.
Будет чем твои приправить сны,
если станет вьюга «ю» мусолить, –
ведь, наверно, хватит до весны
вымерзшей на стёклах страстной соли.

Сухой язык прилипнет к нёбу.
Придя к мохнатым валунам,
молча от ярости, я злобу
на камни выхлещу сполна.
Плеть сыромятная просвищет,
мох прыснет с каменного тела,
но лопнет злое кнутовище,
повиснут руки опустело,
и станет стыдно…
И преданья
идут к остывшей голове
о милостивом божестве,
что избавляет от страданья:
коснётся золота на миг
и роем пчёл запламенеет,
а исцеляя горемык,
само от горя каменеет.
И стыдно мне.
Возьмусь руками
и чувствую – вздыхает камень.

Упал кочевник от удара –
и покатилась голова
и чёрным оком увидала,
как перекрасилась трава.
Тот, кто её булатом узким
перехватил у кадыка,
мог знать, какая звёздным сгустком
в зрачках отчаялась тоска.
О чём?
Не знаю – мне ли через
тысячелетие пробиться!
Нет, не донёс безвестный череп
мне весть в пустых теперь глазницах.
Мне б самому в той схватке скорой
и уловить, отринув злость,
тоску по родине, которой
ему объять не удалось.

Слетела тихая снежинка
на меховой твой воротник,
а на виске играет жилка –
незамерзающий родник.
Да я и сам – что лес морозный
с ручьём под снежной пеленой:
струится воздух папиросный
над обнажённой быстриной.
Как хрупко всё!.. А в доме жарко,
и хоть апрель еще далёк –
блеснуло с ворса слёзкой жалкой
и расставаньем с мокрых щёк.

Ещё в томлении блаженном
светло раскинулась река,
и над своим изображеньем
остановились облака.
В них обещанье грозной драмы
и барабанного дождя,
но дремлют лиственные храмы,
берёз колонны возведя.
И тем из рощи – на прибрежье
крутом – не насторожен взгляд,
как свет сквозь влажный воздух брезжит
на эту тишь, на эту гладь.
И к шумно вдруг вскипевшим кронам
глаза невольно вознеслись:
играет дождь в плену зелёном –
с листа на лист, с листа на лист!
И ты, гармонии искатель,
из плеска музыку творя,
не замечаешь, что из капель
играющих одна – твоя…
одна – твоя…