Владимир Бойков: Возглас

Вкус помню поныне
и снега, и слёз,
да в лёгком помине
себя не донёс.

Распахни окно – слуховой аппарат
к горлу парка:
перепелиная – спать пора! –
перепалка
и пропитан до сумеречных высот
воздух смолкой.
Возведётся и вызвездится небосвод –
всё ли смолкнет?
Здесь оркестра, наверное, не собрать –
так, осколки!
Только песне расстроенной замирать
там, в посёлке.
В заполуночье кратком не спи,
дрёмы узник:
что куётся кукушкой – копи
в леса кузне.
Сколько всё ж ни успел примечтать –
не с лихвой ли? –
начинаешь из будущего вычитать
поневоле.

Старьё, старьё – утильсырьё!
У нас ненужное в загоне.
Лишь мерин чувствует всерьёз
весомость прошлого в фургоне.
А сам утильщик – кепка на нос.
Его свистульки высвист прост,
и гонит за старьём в чулан нас,
и обещает горстку звёзд!
Утильщик – и колдун, и сышик, –
он знает цену чудесам:
в воздушный шарик вставлен пищик,
чтоб всяк себя послушал сам!
Несутся дети на свистульку:
чудак-старик – старьём живёт!
Он детство ж – как бы наживульку –
навек им к памяти пришьёт.

Есть предрассветное единство
сознания и бытия,
когда звезды упавшей льдинка
осветит почек острия,
а всё высоких рощ убранство
уже под инеем в ногах,
и вдруг означится пространство
миров – цветами на лугах.
И не звезде в кончине быстрой
возобновление прозреть:
Вселенной быть и божьей искрой
в глазах ничтожества сгореть!..

Заглянул ко мне дьявол на днях.
– В чём дело, говорю, выкладывай!
– Я, говорит, насчет души.
– Какие, говорю, у тебя с ней проблемы?
– Не у меня, говорит, у тебя.
Я возмутился:
– Ах, чёрт возьми!
Он тут же в ответ:
– Возьму, говорит,
дам цену – не прогадаешь.
Не задумываясь, товар я выложил:
эх, пропадай душа!
Ну, говорит, и дерюжка –
в прорехах, насквозь износилась,
так что беру, чур, на вес.
Надо ж, нашёлся старьёвщик,
уже и весы наготове:
тут же на чашку душу,
а на другую – гирьку.
Ан у души перевес!
Нечистый так и подпрыгнул:
– Вот еще чертовщина!
Поставил гирю побольше,
перевес опять у души.
Выложил все разновесы,
а чашке с душой хоть бы хны.
– Это, кричит, подмена!
Сунул в прорешку палец,
отдёрнул и давай на него дуть:
– Ой, говорит, горячо!
Нет, пекла и своего хватает!
И с инструментарием без церемоний
выметнулся в окно.
Выходит, невежа, однако.

Душа не покидает естества,
душа – узилище почти невольных связей,
пока в них боль – она ещё жива,
без них она окатыша безглазей.
Я рвущиеся ниточки вяжу
(ведь связи нам непросто достаются,
и потому я ими дорожу),
но беспрестанно рвутся, рвутся, рвутся…
Перестаю вязать я узелки,
и вот свободно мне и слепо тотчас,
и тотчас же сознательно силки
для жизни я вяжу, сосредоточась.
Душа не покидает естества.

Равно я перед ней в долгу,
добру причастный или худу.
Реликвий не поберегу
и что забуду – пусть забуду.
Былая горечь в новостях
исчезнет вымысла бесследней.
В нечастых памяти сетях
лишь взгляд останется последний:
мученье глаз её родных,
разъятых двойственной заботой, –
ещё привычно мной больных
и любящих уже кого-то.

Всю ту морозную, снежную и ветреную зиму
я обитал у тебя в мастерской.
Будни занимала служба, а досуги коротались как придётся.
В гостях бывали редко. Иногда нас посещали друзья и женщины,
но чаще – грёзы.
Живые подробности той поры стали забываться, но стихи
остались, и вот некоторые – тебе и другим на память.

Слух напрягается
в непроглядности
вьюг и ночей.

Взять скворечницу бы что ли
смастерить?
Сквозь вьюжный чад
кто пойдёт по доброй воле
в гости!?
Ходики стучат,
да порой кукушка дверцу
открывает – огласить
получасье: всё хоть сердцу
веселее колесить!
Пой же, время!
Пусть надтреснут
бой, одышливы мехи!
Может быть, ещё воскреснут,
отогреются стихи!
В самый час на плитке жаркой
чайник ожил и запел,
в самый раз весь круг заваркой
обнести бы, да успел
спохватиться: разве ж гости
припозднятся по такой
непогоде!..
Есть хоть гвозди,
слава Богу, в мастерской.