Виктория Левина - Я сегодня Ван Гог (сборник)

Начитавшись стихов от пропитанных вечностью истин, —
ядовитей грибов! – от избывных и мнимых надежд,
ощутила удушье от сонма непошенных мыслей:
скудость планов и слов, тщетность брендов гламурных одежд…

О, как больно и вязко грибница таланта врастала
в обесцененный день, в плоть, лишённую сути и сил!
Где-то в смутной дали обнажённою правдой блистала
кротость бога, на землю тишайшую длань опустив…

А на Севере град колошматил дома и машины, —
переплюнув в разы опасения метеослужб! —
разбивал, лиходей, зарифмованных строк дисциплину,
и являлись стихи из ошмётков распененных луж!

Стеклянный куб, бетонные пролёты, —
аристократ в технократичном теле —
на гор святых вершины для чего-то
архитектуры чудеса надели…

Хрустальный отблеск стен угоден богу,
а горный воздух обостряет чувство…
и замирает сердце у порога
хранилища свидетельств и искусства!

А там, внутри, в тени от войн и света,
свети́тся тёплым перламутром кожа
«фламандцев», в алый пу́рпур разодета
знать – куртизанки и монархи тоже…

Полощется Дега. Скирдо́й Ван Гога
намечен контур чувств. Мулаткой красной
Гоген дразни́т столпов элиты строгой…
и Ренуар с Сезаном не напрасно

в душистом воздухе сирени и камелий
дают намёком а́брисы баркаса…
Там, в этих залах, тысячи немели
от дам геометрических Пика́ссо!

И храм Искусства, вне границ, вне веры,
окутал сердце щедрыми дарами…
А там, снаружи, расходились ветры! —
стучали в дверь разрушенного Храма [19] Иерусалимский Храм являлся центром религиозной жизни еврейского народа между X веком до н. э. и I веком н. э. Храм располагался на Храмовой горе в Иерусалиме. Согласно иудаизму, Храм будет восстановлен в будущем и станет духовным центром для еврейского народа и всего человечества. …

Как делали мозаику старинную
в монашьих кельях под Иерусалимом?

От вора, от зверья и от разбоя
хранились камни, что несли с собою.

А привозились камни издалёка,
ценимые, как жизнь, как дух, как око…

В мешках заплечных, ночью африканской —
японский розовый и чёрный итальянский,

афганский синий с русским сердоликом —
скрывали красоту под грубым ликом…

Потом, в тиши пещер, сверкали камни —
их шлифовали грязными руками!

Соединив фрагменты воедино,
вливались камни в общую картину

мозаики монашеской церковной!
Стыдились камни бедной родословной —

что из монашьих собраны котомок…
Замрёт пред вечной красотой потомок,

мозаики богатством очарован!
Здесь в каждом камне чей-то дух закован…

Октетом Шуберта для струнных в фа-мажоре
обворожиться и забыть, что мир жесток…
У старой Вены столько шарма и задора,
и доброты, и утешенья, видит бог!

У старой Вены столько силы для октета,
что он сюитой вопрошает небеса:
померна ль плата за развитие сюжета —
тифозной смерти безразличная коса…

Я понимаю разговор гобоя с басом —
так духовые о фатальности судьбы
ведут беседу. Дирижёрство, служба, классы,
на ужин – редкая похлёбка и бобы…

О, милый Шуберт, о, «царя лесного» гений,
отец симфоний и слуга небесных муз!
Ты неудобен был. Поэтому гонений
не избежал. Так вышло. Не берусь

тебя судить ни в радости, ни в горе.
Твой взгляд с портрета бесконечен и глубок…
Октетом Шуберта для струнных в фа-мажоре
обворожиться и забыть, что мир жесток.