Татьяна Вольтская - Почти не болит

И печку, и клокотанье недр
Под ребрами – жар и алость.
А славы мы не припомним, нет,
Досталась ли, не досталась,

Поскольку не так уж она нужна
Ваятелям ли, писателям —
Господь их знает по именам,
А людям – не обязательно.

Все меньше праздновать, все больше поминать.
Все меньше муз, оставшихся без дела,
Все больше непричесанных менад.
И в скверике скамейка опустела.

Пока безумцы бьются за царя,
Сто лет как мертвого – в открытые ворота
Заходит осень с грудью в газырях —
И начинается охота.

И шепчут голоса – обнов не шей,
Не собирай друзей, оденься в ветошь,
Но раз уж ты – мишень, и я – мишень,
Неужто мы теперь не выпьем? Нет уж!

Помянем тех, кого любили мы,
Оставшихся обнимем: в Петербурге
Недаром выпало нам ждать прихода тьмы,
Падения небесной штукатурки.

Все по местам – Орфей давно в аду,
Слюну роняет Кербер полицейский.
Ты позвони – и я к тебе приду,
Литейный перейдя, Летейский.

Купыри, иван-чаи, люпины,
Лес надвинут до самых бровей,
И волнистые конские спины
Проплывают в высокой траве.

Бархат туч фиолетов и розов,
И лучи полосами видны,
Будто не было здесь ни колхозов,
Ни голодных детей, ни войны.

Утопая в цветах, как царевна,
С коростелем, знобящим в овсе,
Тихо спит у дороги деревня,
Позабыв о кровавой росе,

В кухнях тускло мерцает посуда,
У обочин краснеет осот.
Милосерден Господь – только чудо —
Снится ей – эту землю спасет.

Чертежи небесные – провода.
Комья времени – смерзшаяся вода.
Город, тихо глядящийся в никуда,
Знаю тайное имя твое – беда.
Вой сирены – эхо пустых утроб.
Объявленье: хлеб отдаю за гроб.
Покачаешь город – стеклянный шар —
И взметнется снег, полыхнет пожар,
Ледяные блеснут на домах венцы,
И на санках покатятся мертвецы,
И украденных карточек лепестки
Полетят по небу.

На пироги
Позовешь соседку, поставишь чай,
А она заглянет из-за плеча
В телевизор, где саночки на снегу, —
И заплачет, и выбежит – не могу!

Потемнела, загустела Нева,
Повернулись в небесах жернова,
И просеялась на плечи, мягка,
Через облачное сито – мука.
Эй, прохожий, воротник береги!
В переулке не дома – пироги —
Всем достанется, кто здесь умирал,
Не успевшим укатить за Урал,
Всем, толкающимся в яме сырой
Под фанерною дощечкой «Герой», —
И начальнику, что жрал балыки,
И младенцам, как сухие листки,
Отрывавшимся от рук – в перегной.
Эй, Степан Лукич, ты слышишь, родной,
С Пискаревки тебе видно ли, дед, —
Город в белые одежды одет,
Словно мельник убеленный – мукой
Посыпающий твой вечный покой,
Где ледок – и тот, зажатый в горсти,
Точно корочка ржаная, хрустит.

Земля пустее, и тоска лютей,
Ни криком не поможешь, ни молебнами.
Давай с тобой наделаем людей
Из мякиша податливого хлебного.

Посадим их в остывшие углы —
По человечку роста невеликого,
Чтобы они дома постерегли,
Затянутые дымом-повиликою.

Они в избу не пустят ни шиша
Болотного, ни вора и ни лешего.
На запах хлеба, может быть, душа
Сюда вернется, чудом уцелевшая.

Дальнего леса размытая сажа,
Белое поле, жухлый тростник.
Наполовину душа из пейзажа
Соткана,
наполовину из книг.

Правда ведь, мы уже где-то видали
Снег по колено, мерзлый люпин,
Небо, расчерченное проводами
И над железной дорогою дым.

Правда, ведь мы уже видели где-то
Снег, выбегающий под фонарем —
То ли Одилия, то ли Одетта,
Черен кустарник, партер покорен.

Мы же видали – строем, как зеки,
В сером шагают столбы без числа.
Будки, заборы, сараи-калеки,
Сжатые губы, замерзшие реки,
Лает надрывно верный Руслан.

Что-то разлито в воздухе вдовье —
По озерцам, засохшим хвощам,
По полю, по облаков изголовью.
Сердце сжимается странной любовью ,
Тою, что Лермонтов нам завещал.