Лазарь Соколовский - Крохи бытия

не ты его – он сам пересечет
все созданное кстати и некстати
чернилом, кровью… Знать о-формит черт
ту сделку, что подкинет нам создатель.

А не подкинет – кто ж так истощил
запас, что лавр засох, умолкли трубы?
В двусмысленности нынешних сивилл
хоть форму тела удержать свою бы…

Восемь лет, словно «ехал грека
через реку…», и мой вояж:
показаться, мол, жив калека,
так платите – с полвека стаж.

Целых 5 часов до Нью-Йорка
начитаться, и выспаться, и
наглядеться на снежные горки,
на застывшие в камне ручьи

ранним мартом. К средине апреля
отложить коль, картинка не та:
белым, палевым, розовым хмелем
наливаются кроны. Устав

поменялся в мгновение ока,
к настоящей свернуло весне,
где совсем не по теме – из окон
разнозубый пейзаж вдруг извне.

И туннельную скуку развеяв
под смирившейся толщей воды,
трешь глаза на безумном Бродвее,
где теряются напрочь следы

хоть какой-то особости – толпы
в мешанине жратвы и реклам.
Ты не то чтоб затерян – раздолбан,
вброшен, втянут и выкинут в спам.

Но чуть в сторону, выше ли, ниже
обезличенных кариатид —
Парк Центральный, студенческий Виллидж,
где заждался давно Мортон Стрит.
Не столкнуться, хоть поздняя осень
на двоих, но во дворик войти
и представить на миг, как Иосиф
нам навстречу… Да как ни грусти —

тень поэта лишь, Гудзон штрихами
передернет – вновь проза, как плоть,
вместо берега дикого – камень,
усмиренная серая водь…

Отмотав по музеям нагрузку
в этот полунедельный прогон
и отметившись в консульстве русском
у гебешников, снизивших шмон,

не жалеть о минувших утратах,
хоть не манит и здешний уклад
муравейника – к дому, к пенатам,
что на полках понурые спят.

Как прикоснешься к великим, сразу
стыд подопрет – ты не столько мелок,
сколько ленив: не отделал фразы,
мысль не додумал в чаду поделок.

И не сказать, что повязан бытом
или совсем уж не вышел рыльцем —
не выделялся, не бил копытом,
чтобы мечте потаенной сбыться.

Здесь притаясь, из второго ряда,
как летописец при общей стыни,
прятался в стол, и внутри тетрадок
клики восставших, рабов унынье.

Будем судимы ль, промчимся мимо —
вряд ли оракул какой просвищет,
призванных долг – не сводить в терпимость
спесь вороватых и зависть нищих.

Вроде, учитель – не создал школы,
свет открывая – блуждал в потемках,
страсть создающих, бездетность полых
лишь отражая и то негромко.

Знать, не настолько душа крылата —
ей бы сорваться от будних весей,
перечеркнув никчемный остаток,
чтоб захлебнуться последней песнью…

Знаем, родину не выбирают,
не сложилось – ничья вина:
ты теряешь – она теряет,
ты не в силах – она больна.

Эмиграция… раньше ль, позже…
Кто отчаяться не привык —
те же книги на полках, тот же
стол рабочий, родной язык,

для друзей открытые двери,
сад чуть меньший, процветший весной.
Чувство родины не измерить
показухой чьей-то шальной.

Цепи внешние временем смоет,
а без кровных, как ни мудри…
Мы увозим ее с собою,
ту, что бьется у нас внутри,

эмиграция – лишь дорога
обретенья на полпути.
Это как с потаенным богом —
все идти к нему и идти.

Запроданный май распускает салют,
для выживших днесь «особистов»,
а жертвы… им то же есть пара минут,
и хватит… Но он так неистов,

что сбились со счета – какая весна
в свои хороводы сманила!
Казалось, довольно, копилка полна,
уже на соблазны нет силы —

как вдруг про окопы в гнилом феврале
забыв, кровожадность расплаты,
язычества пиршество в каждом дупле.
Метаться, кружиться пернатым

под ритм перводвигателя, под мотив
природы, с теплом запоздавшей,
и клеить семейное счастье, сменив
наивные детские шашни