Лазарь Соколовский - Крохи бытия

лишенным суеты, что мимо
незамечаемой текла.
И возносимым и гонимым,
обиды выжегши дотла,

на перевозе, перепосте,
преображая звуки в плоть,
у пруда перекинуть мостик
в иную глубь, в иную водь.

Там по сошедшимся приметам,
куда не сунется провал,
на призрачной границе лета
как будто в Лету отплывал,

где упокоивались бури
в соседстве с этой простотой.
Служение литературе…
Чему мы служим, боже мой…

Здесь бабье лето – осень всю, тепло
до декабря бывает, лишь ночами
заиндевеют крыши, за стеклом
капель тогда забьет под каблучками

лучей привставших. Потянувшись всласть,
сбежав от полубденья-полуспячки,
скорей за дверь – занять или украсть
горсть мудрости хотя бы из заначки

притормозившей ясности, пока
ее не замутнит стезя иная,
обряженный когда, как истукан,
лопаты выгребаешь из сарая.

Но и скрипя по первому снежку,
заведомо прибавившему света,
еще сгоняешь зимнюю тоску
картинкой ускользающего лета.

Угрозы севера – пустяк, ослабла нить
начал исходных, пахнет гарью в мире,
круг низший завершается, спросить
каких богов, назначенных в псалтири

для временных насельников земных,
как приостановить исход хотя бы…
Однако здесь тепло, и смутный стих
цепляется за снежный отклик слабый.

Отложим плач: час икс не наступил
на нами же оставленные грабли —
созданье ль утеряло прежний пыл,
что осень уплывает, как кораблик?
Мы на распутье снова, и куда
ему теперь: направо, влево, прямо…
А годы утекают, как вода,
остаться б, слившись с этой панорамой,

сезонную нащупывая связь
с природой, обреченной на кочевье,
и сбрасывать слова не торопясь
под ветер, обнажающий деревья.

Как не дается ничего задаром,
так с осенью игра – скорее блиц
и то в подставу. Пусто на бульварах
не столько внешне выцветших столиц.

Московский подгребет, парижский трафик
из памяти, где свалено всего
навалом из событий, биографий.
Где ж преклонить колени – у того ль,

кто начинал поденщиной до пота,
или того, кто сразу напролом?
Судья найдется, глянет на работы —
что сам оставил кистью ли, пером?

«Я памятник воздвиг…» – Нерукотворный?
«Тропа не зарастет…» – Ни боже мой!
Когда б одни устаревали формы —
сдвигаются основы, как ни строй,

день сокращается шагреневою кожей,
и не спасают кофе ли, табак,
ночные вдохновенья… Подытожим:
есть книжный, есть роденовский Бальзак.

Но уж замшела бронза, а читают
по интернету, так… ученый муж
какой мелькнет – и пусто на Распае
невдалеке от толп на Мулен Руж.

Лет полтораста вон – и не случаен
исход от схваток послеродовых:
Париж уже арабский по окрайнам
на треть почти! Что сделаешь, увы.
Искусство не морочится приплодом,
а тот подспудно копится во мгле —
не вдруг переселение народов
«сюрпризом» обернется на Земле.

С чего б художник грезил о победе
искусством изможденной красоты
под шелест человеческих трагедий,
за призраком в погоне, где и ты

то рвался за богатством в римских копях,
то сотня авантюр – в кармане вошь,
женился было все же и в Европе
на даме знаменитейшей… И что ж?

Колоссы не колосья, их считают
эпохами, но если крохи уж
и на Парнасе – пусто на Распае…
Хотя, мой бог, причем тут Мулен Руж!

Как будто внове: тыщи по секс-шопам,
а по читальням сотня или две.
Законы джунглей – выживаем скопом,
пророкам и в Париже, и в Москве

кредита не покрыть, оскудевает
рука дающей, вот уже запрос
сверх сил ее, к провалу мчится стая
под грохот обезличенных колес.

Что Анна остановит поезд скорый
на час какой-то, право, ерунда…
Бульвары притормаживают город
от срыва, по инерции – куда?

Колоссы нынче листья подметают,
когда б в арабских дебрях только глушь…
Скульптуры, книги… Пусто на Распае,
хотя и нет толпы на Мулен Руж.

Желанья, что влезают в промежуток
меж подлинным и мнимым, всякий день
уже иные – мы давно не тут, а
там, где истончается шагрень…