Евгений Клячкин: Песни

В смолистых кольцах отболела
тебе неведомая жизнь.
Ах, милый мой, — такое дело —
тут хоть спеши, хоть не спеши.

Пока живем и дышим ровно,
пока томит надежда нас, —
нам пожелание здоровья —
вполне достаточный наказ.

Но червь незрим, незримо гложет…
Где прав поэт, бессилен врач.
Какой из дней нас подытожит —
зачем, дружок, нам это знать!

И вот стоим над павшим телом,
чью крону заметает снег…
Речь о сосне, и в ней все дело —
о человеке речи нет.

Мост перекинуть, построить ГЭС,
дорогу к ГЭС проложить.
Вырубить лес или вырастить лес —
это зовется «жить».
Но вместо «жизнь» подставить «труд» —
быть может, все объяснить.
Но если вопросы и не встают,
то надо ж все-таки жить
(или хотя бы похоже на «жить»,
или почти как «жить»).

Сесть на ходу в последний трамвай,
плечом почувствовать дверь,
смотреть на скользящий светлый квадрат,
а в нем на серую тень
(легко колотится головой тень
о выбоины мостовой
и, взлетая без боли, скользит по асфальту,
чтобы в новой воронке упасть и подняться, —
а пятна домов уплывают назад,
не останавливая глаза) —
это очень похоже на слово «жить»,
это почти как «жить».

Увидеть вдруг: мальчик в слезах
впервые закрыл рукою глаза,
чтобы уйти от страшного мира
от едкого, горько-соленого мира
(никем на земле не подсказанный жест,
жест впервые взвалившего крест,
жест естественный, как лепесток,
жест, нацеленный вам в висок, —
вы что-то, что-то ему должны,
хоть вроде и нету на вас вины), —
это тоже похоже на слово «жить»,
это почти как «жить».

Показать другим, что такое «жить»,
приподнять невесомый полог,
и НИкого НИчему НЕ учить, —
каждый выберет место на полке —
это очень близко к тому, чтобы «жить»,
это совсем как «жить».
Увидеть себя, построить себя,
себя себе объяснить,
и всю свою жизнь видеть жизнь —
это ближе всего к «жить».

Течет, везде течет: из носа, с крыши, с неба.
Не нравится — катись. А я так вот люблю,
поскольку этот серый свод укрыл всю жизнь мою,
а под другим я, извините, не был.
В носу свербит — терплю: и хочется, и страшно —
чихнешь — и как лопатой по затылку ахнешь.
Нельзя же, ну нельзя!
Не делай глупость, псих!
Апчих!!!
Очнулся, кажется, опять течет.
Платок тяжел, как камень,
откуда столько льет?!
Сморкаюсь, видимо, мозгами.
А кстати о платках:
в кармашке пиджака, возможно, он хорош,
но что таким утрешь?!
Не ясно ли — давно назрела мера:
платку необходимы два размера
(как и всему, заметим, между прочим):
парадный и рабочий.
Я предполагаю пятьдесят —
апчхи! — нет, метр, в самый раз —
апчхи! — на полтора.
Сегодня же на фабрику
письмо, а копию — в обком —
апчхи! Бросаюсь за седьмым платком.
С какою мукою рождаются стихи!
Апчхи!
Отчизну я люблю, но странною любовью
(как, впрочем, и она меня),
апчхи! — ну вот, едва сказал —
уже сморкаюсь кровью,
нет, без любви, уж точно, не прожить и дня.
Кому-то — только половинной,
а мне — везет же дуракам — апчхи! — взаимной.

В стеклянной вазе на окне
живет хрустальный зайчик.
Ему ни хлеба, ни чернил —
он сам себе мирок.
С ним разговаривал во сне
четырехлетний мальчик,
его внимательно любил,
как мы — траву дорог.

И только утро настает —
в луче дрожат пылинки,
и просыпается в глазах
хрустальная гора.
А мальчик сразу о своем
припомнит поединке
и снова крикнет: «Вылезай!
Давай со мной играть.

Скажи мне, где ты был вчера,
когда проснулся дождик?
Куда уходишь ночевать?
И как тебя зовут?
Скажи, когда придет пора
идти нам к папе в гости?
Зачем еще одна кровать?
И что такое „суд“?»

А солнце двинулось чуть вбок,
и зайчик усмехнулся.
Наверно, вправду был смешон
короткий человек.
А мальчик поднял молоток,
а мальчик размахнулся…
Ведь он с вопросами пришел,
и он хотел ответ.

Тот мальчик стал уже большим
и ничего не понял.
Он до сих пор глядит в окно
и держит молоток.
А зайчик все неуловим…
А город руки поднял
и обнял ими, как венком,
расплывчатый грибок.