Евгений Клячкин - Песни

обнять и песню, и творца
и защитить их всех крылами,
как мы храним от спички пламя
в ладонях около лица.

Смотри, метафора растет:
когда перегорают лампы,
то огонек — хотя бы слабый —
нам нужен ночи напролет.

Мы сберегли — свидетель Бог! —
творца, ладони и светильник.
Он, может быть, не очень сильный,
но каждый сделал все, что смог.

А что теперь? Да боже мой!
Костер горит и не погаснет,
огонь — ведь это высший праздник
победы Дня над Темнотой.

Вот так вот, мать! Живи сама
и впредь расти своих питомцев.
Как пел поэт: Да будет Солнце!
Добавив: и да сгинет Тьма!

Кто славы просит, кто женщин,
а я — себе не дурак! —
прошу извилин поменьше
и чтоб потолще кора.

Чтобы — в висках, во лбу ли —
воспринимались впрок
любые земные бури
как бархатный ветерок.

Чтобы давильня утром
и вкрадчивый голос днем
ни злобою, ни инсультом
не отозвались в нем.

Чтоб как ноге — коромысло,
как сырость дождя — волне, —
вторые и третьи смыслы
неведомы были мне.

Чтоб взор мой незамутненный,
встречая подобный взор,
искренне и влюбленно
смотрелся в него в упор.

И я изведаю счастье
и мимо пройду, авось
не зная, каких напастей
избегнуть мне довелось.

Я стану и тих, и кроток,
и, веруя в этот сон,
спокойствием идиота
я буду вознагражден.

Ах, Израиль, как здесь пьется, как поется!
Жизнь подмигивает: «Главное — не ной!
Ты же знал, что начинать с нуля придется!»
Да, конечно! Но не знал, что значит «ноль».

Вот я кругленький и гладкий, словно нолик,
в инкубаторе олимовских [6] Олим — вновь прибывшие (иврит) . цыплят.
Все пищат, толкутся, зерна экономят —
старики и молодые — все подряд.

Эти вскоре петушками оперятся,
эта — курочкой на жердочку вспорхнет.
А седым — таким, как я, — куда деваться,
где усталое их сердце отдохнет?

Все, что нажито, — то брошено, забыто.
Не о тряпках я, конечно, говорю.
Уважение к себе — вот что убито!
То есть именно все сводится к нулю.

Потому, наверно, столько оптимизма:
«Ма шломха? [7] Ма шломха? — Как живешь? (иврит) » — «Ха коль беседер! [8] Ха коль беседер! — Все в порядке! (иврит) » — бьет в зенит.
Но в глазах стоят картинки нашей жизни,
а в «беседере» отчаянье звенит.

Ноль — так ноль! Пускай же маятник качнется,
Бог нам в помощь — точно выбрать путь вперед.
У меня-то все, конечно, обойдется,
если только не повешусь в первый год.

Ах, Израиль, как здесь пьется, как поется,
Жизнь подмигивает: «Главное — не ной!»

Ах, Саша! Неужели двадцать с лишним
тому назад такими были мы?!
Ты — с шевелюрой, у меня — глазищи,
и темный город посреди зимы.

И адрес где-то в памяти затерян,
но покопаться — сыщешь и его:
громадная квартира на Литейном
и наша встреча в ночь под Рождество.

Как мы тогда бесспорно были правы
и как гордились нашей прямотой!
Ты бил меня за то, что рифмы слабы,
а я тебя — как раз за мастерство.

Холодный блеск отточенного стиля
не выявлял, казалось мне тогда,
биенья крови, и слова застыли
гирляндами сверкающего льда.

Как быстро кончилась — увы! — пора всезнанья,
но лба прибавилось, хоть и за счет волос.
И все, что было или будет с нами,
во времени одном переплелось.

И наши судьбы, как и наши строки,
в одном оркестре тянут унисон.
И только вот — как всюду! — давят сроки,
причем на сердце, чтоб не счел за сон.

Я поделился опытом, который,
наверно, бесполезен, как любой.
Мы слишком много тратим времени на споры
и слишком мало оставляем на любовь.

Прости, дружок, — такое дело —
ты зря старался, зря спешил —
уж скоро год над этим телом
стоят в обнимку камыши.