Татьяна Брыксина - Песня вечной дороги

Боже мой, как поют, как рыдают столбы,
Как пронзительно тянется дым из трубы
Моего навсегда почужевшего крова…
Незнакомая женщина в блёклом платке
Держит мутный фонарь в напряжённой руке
И не знает, как молвить радушное слово.

Кто я ей? Не сестра, не соперница, не
Побирушка с холщовым узлом на спине…
– Ну и неча глаза завидущие пялить!
Что ей скажешь?!
Что с этой приступки крутой
И меня проводил палисад золотой,
Ничего, ничего не оставив на память?

Горе вязких дорог без дороги назад,
Горе синих, слезами дрожащих Плеяд,
Висожары, Стожары – не выплакать боли!
Цепь окошек, вспалённых юдолью земной,
Убегающих в небо сиять надо мной —
Надо мной в этом ветреном, ветреном поле…

Звалась ты Алёной, звалась Василисой,
Молилась, жила по уму…
Откуда, родная, взялись эти лисы —
Картавые бесы, раскосые крысы
В тесовом твоём терему?

По вольной ли воле ты им покорилась,
На вора сменила царя?
Твоя купина кумачом опалилась,
Господь отвернулся – скажите на милость! —
И Господа – вон втихаря!

Базарной чумичкой, малинной марухой
Назвал тебя новый купец,
Глаза помутил слободскою сивухой,
У паперти бросил бездомной старухой,
Грошовый всучив лубянец,

Чтоб нищей каликой брела по дороге,
По стёртому кругу судьбы,
Не видя спасенья оконцам убогим,
Иконным отцам, отрешённым и строгим,
В потёмках сиротской избы.

Сама ли ты дикие песни певала
Грудным переросткам своим,
Что стали они – кто крикун, кто меняла,
В пожарном чаду не заботясь нимало,
Сколь горек отеческий дым?

Тебя, моя мать – Василису простую —
Чухонец хулит и абрек…
Но вспомнит Христос простодушно-святую,
Спольщённую бесом страну золотую, —
Он Бог! Но ведь он человек!

Над распахнутой книгой в полночном
вагоне
Добрый дух сновидений смыкает ладони,
А за шторкой летят путевые огни…
Светотени скользят по страницам,
не зная,
Весела иль печальна дорога земная,
Что ведёт через книгу в грядущие дни.

Я включу ночничок над подушкой
измятой,
И строка оживёт неожиданной датой,
Удивительной истиной душу проймёт…
В чьих руках оживала судеб вереница,
Кто по-детски глотал за страницей
страницу,
Тот меня в этой качке вагонной поймёт.

Лишь под утро, когда за стеклом
пропылённым
Станет мир узнаваемым, птичьим,
зелёным —
Книга выпорхнет вольно,
крылами шурша…
Сквозь бессильные веки восторг
не прольётся,
И вагон не узнает, над чем рассмеётся
Иль заплачет моя книгочейка-душа.

Так и бродит судьба от порога к порогу,
Выбирая мучительно книгу в дорогу,
Утешая скитальчество щедрой тоской…
Ах, не надо сулить мне дворца обжитого,
На прощанье дарить перстенька
золотого —
Утолите глаза мои мудрой строкой!

Опалит ли, отравит ли нежить мирская,
Отмахнётся ли дверь, на порог не пуская,
Снег ли вновь упадёт на живую траву —
Подарите мне книгу, вложите закладку,
Лишь она подтвердит непростую догадку:
Сострадает душа – значит, всё наяву!

Заснёшь зимой, проснёшься летом —
Тоска – хоть прочь её гони!
Так и расплачешься над Фетом:
«Как грустны сумрачные дни…»

Февраль да март, июль да август…
Уже и солнце не лудит
Земную медь – оно, как Аргус,
За ходом времени следит.

Всё опростилось в мире грешном,
И я не плачу об ином,
Кружась во времени поспешном,
Сгорая в огнище земном.

Вот так и станешь просто лишней
Среди живых… Молчи, печаль!
Когда душа уходит вдаль,
«Лишь вызывающее слышно».

В коричневом, в синем и в сером,
На лицах – ни свет ни заря —
Мы кружимся, как по вольерам,
По лужам конца октября.

Зима ли пахнула кладбищем?
Навек ли захлопнулся дом?
Кого мы так горестно ищем?
Кого недозванно зовём?

О нет, не к метельной остуде
Смеркается свет золотой! —
Печальные грешные люди,
Мы ищем отрады святой.

И день благодати настанет,
Вернётся улыбчивый год,
Морозец рождественской рани
Румянцем на щёки дохнёт!