Борис Гучков - И верить, и любить

Но с печалинкой песня
Лишь самую малость, и вот
Неуёмная радость
В ней явственно
слышится снова.
Может, кто-то совсем
По-иному ту песню поймёт,
Но мотивом её
Будет он, как и я, очарован!

Пой мне песню свою,
Древний бор золотой!
Мне сосны не найти,
Что в бору
поднимается криво.

Ты меня научи
Несравненной своей добротой
И по совести жить,
И несуетно,
И справедливо!

Дождь затихал, и над лесом закат затухал.
Вымок и весь потускнел хвост-разлетай петуха.
Утром погудки не пел, не вызванивал голосом высь.
С курами вместе петух мой решил занестись.

Плачь, сокрушайся и более не веселись!
Словно бы вновь появился на свет василиск.
Чёрный петух —
так считал славянин в старину —
Миру явить его мог на седьмую весну.

Выродок места, где чёрный назём и зола,
Змей-искуситель, само порождение зла,
Взгляд твой —
убийствен, его никому не снести!..
Никли все травы, ещё не успев подрасти.

Ссорились люди. За смутою шли мятежи,
И сыновья на отцов подымали ножи.
Прямо в сыновний висок метил отцовский топор.
И кровенела заря, и свирепствовал голод и мор…

Слезы утри! Нам ведь больше улыбка к лицу!
Нет, не снестись, моя радость, чумному яйцу,
И василиска – поверь, дорогая! – не явит оно!..
Ходит подворьем петух и клюет золотое зерно.

Хвост его стал некрасив,
гребешок опустился на бок.
Но средь хохлатых несушек он ходит,
суровый как бог.
Нет, мы не тронем его, никакой не поверим молве!
Не затухает огонь на бедовой его голове!

Лучше по-детски мы сказке поверим иной:
В курицу-рябу и в свет скорлупы золотой,
В доброго молодца, что за морями, во мгле
Ищет яйцо, где бессмертье Кащея – в игле!

Как-то утром я в парке пустом
На скамью под сирени кустом
Опустился. Хотелось покоя,
Тишины и побыть одному.
Сам не знаю, зачем, почему.
Впрочем, с каждым бывает такое.
Вскоре в парк эти двое вошли —
Фронтовик и юнец. Не пошли
На пустую скамейку. Не глядя,
Сели рядом. Хотел я уйти,
Но юнец обратился: «Прости,
Не богат ли ты спичками, дядя?»
«Может, сын его, может, племяш, —
Я подумал. – Ещё не алкаш,
Но, видать по всему, – выпивоха».
И взяло любопытство меня,
Ибо в том, что спросили огня,
Никакого не было подвоха.
Подогретый отнюдь не ситро,
Был он зол. Взгляд ужасен и колок.
Налицо был похмельный синдром,
Как бы точно подметил нарколог.
«Не сберечь, не спасти ничего!» —
Говорил он. Дрожали его
Мелко руки. Весь вид был ужасный.
И унять эту дрожь он не мог,
Спичек целый извел коробок
На какой-то окурок несчастный.
«Мир стремительно падает в ночь, —
Говорил он. – Ему не помочь,
Не спасти, не сберечь его душу.
Скоро волны нахлынут на сушу.
Примирись, человек, и не плачь!
Не рыдай – мир вконец обезумел.
Может, завтра планету, как мяч,
Зафутболит ракетный Везувий».
«Замолчи! Да отсохнет язык
У тебя, – отвечал фронтовик. —
Что тебе за кошмары приснились?
Ты такого о мире не смей!
Мать-Земля!
Как глумились над ней!
Как над нею жестоко глумились!
Я-то помню…
А ты вот – хорош.
Неужели на свете живёшь
Лишь затем, чтоб напиться к обеду?
Я на фронте наркомовских сто
Пил с товарищем верным за то,
Чтоб скорее приблизить победу…»
«Отвяжись!
Ну чего ты пристал! —
Молодой со скамейки привстал. —
Тут пивная откроется скоро».
Поднялся фронтовик и, кляня
Молодого, ушел от меня
Вместе с парнем. Конца разговора
Я не слышал…
Ну кто он ему —
Этот юноша, ввергнутый в тьму,
Слепо Бахусу верящий только?
Дунул ветер – и, как колобок,
Прочь пустой понесло коробок,
И печально мне стало, и горько.
Следом сор уносило и лист…
В парк вошли пионеры. Горнист
Затрубил и призывно и нежно.
«Пусть всегда будет солнце!» – он пел.
«Пусть всегда будет небо!» – он пел.
Да, мой мальчик.
Конечно.
Конечно.

На руке колоть не буду,
Чтобы знал весь белый свет:
«Мать родную не забуду»,
«В жизни счастья больше нет».

В бане сельской и районной,
И в московских Сандунах
На груди на уголовной
Я наколки видел – ах!

Пальмы, море и корветы,
Горы, розы, факела,
Томных женщин силуэты,
Сердце, ножик и стрела,