Михаил Зайцев - Счастью равная даль. 2 книга

Ухнет в лесу сова,
с дерева шумно падая,
Цепким когтём сорвёт
мышь зазевавшуюся с земли.
Клювом продолбит ей голову,
думая: «А не падла ли я,
Раз перед смертью жертве
не спела: ой, люли, люли?»
Кровь в её жилах,
разбавленная кровью мышиной,
Вздёрнется сумрачным светом
ночного закона любви.
Сова, прировняв все долы
с широкой древесной вершиной,
Как в чёрной норе,
в дупле уснёт от избытка крови.
Во сне размеренном, сытом
она никогда не услышит,
А если даже услышит,
ей будет подумать лень,
Что маленькие мышата
и взрослые страшные мыши
Перегрызают корни у дерева
и близится солнечный день.

Ветер откинулся на спину,
Держит в зубах травинку,
Смотрит на мир вечерний,
На землю и небеса,
Где он бывал не однажды,
И сейчас залетел на побывку,
Где со своею душою соизмерял чудеса.

Как он любил потолкаться
Между людьми и Богом,
Как он любил подслушивать
Их непростой разговор.
Люди с мольбой во взгляде
Бога просили о многом,
Но чего Бог хотел от них,
Он не узнал до сих пор.

Можно пойти поперёк
Проторённой дороги…
Но, скажите, какой в этом прок
Бить о камни тяжёлые ноги?

Голос не стали на нас повышать,
Было сказано: вам и решать —
Или потоку машин мешать,
Или (вдруг повезёт)
сесть на попутку
И на конечном пункте
оказаться через минутку.
Так-то оно так…
Но фраза «конечный пункт»
Слишком обречённо звучит,
Как сдержанный шарообразный звук.
Нам бы поехать туда, не знаю куда.
Нам бы рюмашку в пристяжку,
Да девицу в растяжку,
Да выловить из пруда
Рыбку золотую,
а лучше – золотого кита.
Но кита, говорят,
сожрала глиста.
А без золотого кита – жизнь не та,
Одна маета.
Так что поперёк не пойдём.
И прямиком не пойдём.
Здесь переждём.

За лесами, в которых живут
простодушные звери,
За горами, на которых лежат
снежные шапки Мономаха,
Есть долина печали, неизбывной потери,
Придавившей своей тяжестью землю,
как плаха.

Ни людей, ни зверей там нет —
только их души!
И они равны меж собой и дружны,
как братья.
И они разговаривают
и рады друг друга слушать.
Это я говорю вам своей душой!
Да и зачем врать мне?!

Вот они и послали меня
сказать вам об этом.
И ещё велели сказать,
что меж вами проживает тайна.
…Не машите, пожалуйста,
перед моим лицом пистолетом,
Пистолеты иногда стреляют
совсем не случайно.

В мезозойскую эру я нé жил,
Но ген мезозойский во мне пыхтит.
И даёт знать о себе, и нежит
Нежнее, чем современный хит.
И в будущих веках, как в чащах,
Я не блуждал, но ощущаю их
Острее зим и лет настоящих,
Любовий и ненавистей моих.
И время, в котором суждено умереть,
Не запомнит меня, но оно запомнит,
Как будет осенний лес гореть
Золотом листвы и светом уже заоконным.

Над листвой, покрытой росой,
как гусиной кожей,
Осень в лодке плывёт,
конопаченной огненным летом.
Если б был я хотя бы
чуть-чуть помоложе,
Я ни капельки не загрустил бы об этом.

Но грущу, что старость
подкралась вечернею зорькой,
Правда, в старости есть
любопытная прелесть:
Ощущать, как ликует душа
под скорлупкою горькой,
Словно в детстве далёком,
мечтая, надеясь.

Потому
я течению жизни осенней послушен.
Знаю, знаю, зима подойдёт незаметно —
Поплыву,
никомушеньки вовсе не нужен,
К новым вёснам,
к нескончаемым зимам и летам!

В детстве любил я глядеть на закат,
Сидя на берегу, подогнув колени,
Не понимая ещё, что я сын и брат
Жуткой вселенской радости и лени.

А когда закат
становился багряно-свинцов
И когда, проголодавшись,
я вспоминал о хлебе,
Озеро к небу приподнимало своё лицо
И растворялась душа моя
во всём, что мерцало на небе.

Пахнул печкой домашней
румяный небесный ломоть,
Я с домашним в руке
его сравнивал, мерил…
И смотрел мне в глаза,
улыбаясь, Господь,
И сходил с облаков потихоньку на берег.