Михаил Зайцев - Счастью равная даль. 2 книга

Всё чаще водка иль заначка
Пылятся в сетях паутин,
Иль соли пятилетней пачка,
Или влюблённый гражданин

В твою жену… Не то печально,
Что он влюблён в твою жену,
А то, что пошло изначально
Он признаёт свою вину.

А в чём вина? В любви безмерной?
Но ты винишь его за то,
Что он, подлец, за шифоньером
Почти одет в твоё пальто,

Висящее в том шифоньере…
Ты открываешь шифоньер,
Надев пальто, шагаешь в вере,
Как на линейку пионер!

И лишь за каменным барьером
Реки прислушаешься вдруг:
Листва шуршит за шифоньером,
Летит и падает вокруг.

Вышла бабушка на балкон.
На балконе было сыро.
Открыла бабушка флакон,
Отломила кусочек сыра.

Из горлá хлобыстнула грамм двести,
Крякнула, закусила сыром.
Посидела, подумала. И на этом же месте
Отошла в мир иной. С миром.

Хорошая была бабушка: жила,
никому не мешала.
Через неделю приехавшая «скорая»
подытожила,
Что если б вместо сыра съела кусочек сала
И вместо водки молоко пила,
то ещё бы пóжила.

Бывает и так: выйдешь на улицу,
когда там тебя не ждали,
И отправишься в магазин,
где тебя всегда ждут.
Лето в разгаре!
Вот и решил купить лёгкие сандалии,
Которые, согласно гарантии,
пальцы совсем не жмут.

Купил.
И в обнове шагаю по проспектам и скверам.
Легко мне шагается у мира всего на виду.
В пример всем живущим,
пребывающим в полумерах,
Шагающим в полуботинках,
в сандалиях новых иду.

Вот так и свершаются революции:
плюнет кто-то налево
С дура ума, когда все направо плюют,
И зашуршит муравейник,
и с песней «товарищи, смело…»
Не только соседи по дому —
народы в шеренги встают.

Затем – гильотина, реакция, бунты,
террор и так далее.
И старая гвардия пущена новой в распыл.
Газеты пестрят заголовками:
«Во всём виноваты сандалии
И тот, кто сандалии эти купил».

Вот и река покрылась льдом,
и чего бы это ради?
Вчера ещё шумела волнами
на пролетающие по ней лодки.
Вчера и я улыбался,
когда меня представляли к награде,
А сегодня хмур и замкнут,
как ротик у целомудренной молодки.

А всё же приятно скользить по льду
и думать о детстве.
При громкой награде это даже к лицу,
Не только мне, но и всем,
участвующим в наградном действе,
Ведущим награждённого к лавровому венцу,

Словно на казнь.
И я помню, что на сцене я чуть не падал
И пытался сдёрнуть с головы
окровавленный венец,
А сегодня скольжу,
как самая последняя падла, —
Ни стыда, ни совести,
ни слезинки покаяния наконец.

Помню, вчера
я руки в страхе прикладывал к векам,
Словно у бездны самой, на самом её краю.
Как же легко скользить
по тонкому льду и кумекать,
Что хорошо и то, что всё это я сознаю.

Неуютно сидеть на мокром мостке
и смотреть на вертлявую воду
Реки, загулявшей на старости лет,
Жизнь вспоминать и проклинать
данную мне в ощущенье свободу
Тоже на старости лет. А свободы-то нет!

Но есть ощущенье её,
и оно обдувает озябшую душу,
И не только душу, но и то,
чем на мостке я сижу.
Вертится на языке, как водица в реке:
«Я не струшу!
Я за эту свободу всю им мерзкую правду
скажу!»

Толку-то?!
Ну, послушают, снисходительно вдруг
пожалеют,
Бросят камешек в речку,
с народом, мол, мы заодно.
Я бы тоже мог так, но не смог, не умею,
Мой-то камешек скатится смирно на дно.

Не поднимет он мути
и волны не вздыбит – опустит
Сам себя потихоньку,
к подводному ляжет кусту
И смешается с жизнью другой
без печали и грусти,
Я вздохну и свободу свою навсегда обрету.

Когда тебе за шестьдесят
и разум не ходит налево,
Да и не только разум —
размеренна жизни нить.
Утречком выйдешь на улицу —
разрубишь сухое полено
И, как ребёнок малый,
куски хочешь соединить.

Так и играешь весь день
в мыслях о юности, детстве,
Ищешь любимую ложку,
а ложка в твоей руке,
Думаешь, что сериалы смотришь,
а это – вести,
Думаешь, пса прогуливаешь,
сам же – на поводке.