Михаил Зайцев - Счастью равная даль. 2 книга

Здесь мне как-то спокойней,
как будто виднее.
Друг Данильченко вспомнился.
Знатным он был рыбаком.
Честным был человеком.
Кому же светлее,
Мне иль им,
запорошенным белым песком?

Всем, наверно, несладко.
Пустое – вздыхать и сердиться.
Жизнь есть жизнь,
В свой черёд кувыркнётся вверх дном.
Станет чёрною-чёрной
сожжённая солнцем страница,
Станут белыми-белыми
строчки о рае земном.

Старая, почерневшая от времени,
лодка скользит по воде.
Вёсла сырые помнят
всех перевезённых поимённо.
Помнит их всех
каждый волосок у старика в бороде —
Рад перевозчик любому,
на всех он глядит влюблённо.
Вроде бы как безработный,
а нет ни секунды простоя.
Словом, конвейер, текучка,
времени нету зевнуть.
Кто же несчастлив в итоге,
если осенней листвою
Не заметает время
жизненный старца путь?
Вспомнить-то нечего —
старец с самого дня рожденья.
Вечность и та моложе,
старше его лишь сны.
Эк, если б воля его,
занялся б рыбы уженьем,
Знатные в этой речке водятся сазаны.
Это он знает точно.
Но обречённо, хмуро
Вновь окунает в воду вёсла,
глядит во тьму.
Вон она ждёт у берега,
смерть, эта мудрая дура,
Не прошептавшая на ухо тайну свою ему.

Этому мальчику две тысячи восемь лет,
Семь полных месяцев
и двадцать четыре дня.
Этот мальчик зажигает свет
И прибавляет в лампе живого огня.
Расширив глаза, затаив дыханье,
Смотрит на лампу,
на огонь и его колыханье.
Томительно смотреть,
как чужая душа трепещет.
Близятся сумерки.
Наступает дождливый вечер.
Мальчик берёт лампу,
выходит на прохладную улицу.
Прохожие мимо бегут,
от дождя проливного сутулятся,
Холодно телу,
душа где-то теплится в пятках.
Обегают мальчика,
надоел им мальчишка порядком,
Пристаёт каждый вечер
с одним и тем же вопросом:
«Рожь будем сеять сегодня
или всё же посеем просо?»
Глупый мальчик,
а может, больной, приставала,
Сеять рожь по асфальту?
Такого ещё не бывало.
Да и лампа зачем ему?
…Но случилось чудо!
Утром двадцать пятого дня
неизвестно откуда
На улицы вышли комбайны
и занялись первым прокосом.
Рожь колосится!
Прохожие к мальчику с новым вопросом:
– Кто посеял? Когда?
Как успела заколоситься рожь?
– Так ведь дождик же шёл,
благодатный небесный дождь!

Это было давно.
В раннем детстве моём.
Пчёлка влетела в окно.
Стала кружить над огнём
Мирно горящей лампы.
И обожгла себе лапки.
Крылья свои обожгла.
И упала на скатерть стола.
«Сколько на свете зла!» —
Мама мне тихо сказала,
Пчёлку ладонью смела.
А та вдруг острейшее жало
В мамину ткнула ладонь.
Мама лишь вскрикнула: «Ой!»
В лампе потух огонь.
Стало темно-темно.
Хлопнуло ставней окно.
Звёзды на небе померкли,
И всё погрузилось в лоно смерти.
И ветер ужаса прошелестел
И душу мою ненароком задел.
«Успокойся, сынок, – мне мама сказала,—
Это всего лишь пчёлкино жало».
Был я тогда ещё глуп и мал,
Многое в жизни не понимал.

Если во сне бутылку водки
выхлестать залпом,
Плюнуть с раздражением
на приблизившийся потолок,
Выйти на балкон, закурить
и долго смотреть на запад,
То можно увидеть не только запад,
но и восток.

Всё это, конечно, весьма и весьма
любопытно:
Запад – чернеет, желтеет восток,
ну а север – грустит.
И никому не понятно, где же собака зарыта,
Ясно лишь:
чёрный снежок так же, как белый, хрустит.

Да и какая мне разница: белую пить
иль прикрашенную спелой малиной,
С мягкой блондинкой лежать
или по смуглым пространствам елозить,
Главное – вовремя смыться
и стать или прахом, иль глиной,
Иль на сковородке поджариться,
при этом свой нос обморозить.

Но и этого есть поглавнее:
куда б мы с тобой ни спешили,
Там уже кто-то был
и переговоры вёл с мировой закулисой
О переименовании полюсов Земли.
Вот они и решили:
Всё оставить, как есть.
Так что пора просыпаться с мордою кислой.

Листва шуршит за шифоньером,
Скребутся мыши, дождь идёт,
И осень красным пионером
В лодчонке времени плывёт.

Есть в жизни множество примеров
Любви осенней… Жизнь права
И в том, что мало шифоньеров,
За коими шуршит листва.