Борис Левит-Броун - Прямая речь. Избранные стихи

Растает вдруг и снова заметёт,
бубнит, бубнит… не разобрать ни звука,
источник света – внутренняя мука,
источник боли – сбывшийся полёт.

Всё кануло, всё прожитое кануло,
и только это чувство запеклось —
два взгляда в пол,
две острых боли в гранулах,
моя вина, её испуг и злость.

А в стороне дождливою собакою
дрожала наших счастий новизна
и лапою скребла, и тихо плакала
жизнь, просыпающаяся от сна.

Нисхожу восхожу
честность догма и плен
черезмерность
взамен
онеменье колен

Мысль подобна ужу
завтра было вчера
ты прозреешь
с утра
мне пора мне пора

Вечера на прокорм
тени заданной мглы
неудобства
иглы
и углы и углы

Неотчётливость форм
не проси не решу
мысль подобна
ужу
не вставай
ухожу

Изваяние дня, тоскование, вечная милость…
не сгоревший дотла на груди,
но оплавленный крест.
Малость выжила, всё остальное приснилось
и осталось во сне добрых вздохов
и памятных мест.

Почему эта стынь, эта вечная совесть
в прицеле,
и друзей отдалённых уже неразборчивый зов?
Почему как галерные вёсла скрипучи недели,
но не слышно воды и не видно ещё берегов?

Может быть, я не здесь?
Может быть, в утешенье
долгих слов, неуменья, незнанья сказать,
подо мною когда-нибудь скрипнет кровать,
хрустнет веточка и уведёт в пробужденье?

Там ива на углу и солнечная прядь!
Всё хорошо, мой друг, всё в неземном
порядке.

В который раз открыть свою тетрадь
и бросить семя слов на строчек грядки.

И этот навсегда желанный разговор
вновь повести с собой.
Не требовать ответа,

а просто бормотать нехитрый вздор,
нашёптанный тебе кончиной лета.

Листья под ногами
…это листья, —
осень, от которой не спасусь!

«Господи, прости!» – и буду чист я?
Не загинет саламандра Русь?

Бегство, и вину, и многосутье
схороню в полуживой горсти.
Не было пути – одно распутье.
Виноват я …Господи, прости!

Ты уходишь вперёд, ты уходишь
как молодость
сквозь расквашенный снег и в потёртый
туман…
Не расправить лица, не заклеить
расколотость —
нерасчётлив твой смех, бесполезен твой
поздний обман.

Я раскидан, растаян душой по сугробинам,
на распилах души накопился густеющий сок,
мне с тобой бы – в друзья, но старинную
пробу нам
не стереть на сердцах и не сдвинуть
ни на волосок

тумбы прошлого, вросшей, как горб,
в настоящее,
старой тумбы с тугим и знакомым замком.
Часто, милая, и чем больней, тем настойчивее
хочется вскрыть её нетерпеливым рывком.

Что осталося за туго пригнанной дверцею?
Что истлело и хрустнет, как пепел, на свет?
И какою измерить домашнею меркою
то что было у нас, чего нет… просто нет?

Как-то грустно от этого, грустно и холодно,
я один, вероятно, виновен за всех…
Ну а ты – всё вперёд и всё дальше,
как молодость,
оставляя снегам нераскаянный смех.

На дворе уже ночь
и почти тридцать пять
ни унять
ни понять
ни помочь

Помещаю голову в шум
размешательства и пространства!
Это первая книга странствий,
отворённая наобум.

Это листьев пожёглый дым,
это смертная грусть пианиста…
Спору нет, в эмиграции чисто!
Вот здесь ты и станешь седым.

Кем-то проклятый как еврей,
кем-то признанный, как художник,
у каких-то чужих дверей…

бесполезной жертвы треножник
у поваленных алтарей.

…и руку дай!
Молчи и не смотри.
Пускай слезу разбрызгает ресница.
Она не оттого, что счастье снится,
А оттого, что влажно изнутри.

О, Господи, опять весна!
Опять терзанье взбухшим жилам,
и всё уже мне не по силам —
только бы вырваться из сна.