Арcений Тарковский - Избранные стихи

Арсений Тарковский

Избранные стихи

Белого облака белая речь

РУСАЛКА

Западный ветер погнал облака.

Забеспокоилась Клязьма-река.

С первого августа дочке неможется.

Вон как скукожилась черная кожица.

Слушать не хочет ершен да плотвиц,

Губ не синит и не красит ресниц.

- Мама-река моя, я не упрямая,

Что ж это с гребнем не сладит рука моя?

Глянула в зеркало - я уж не та,

Канула в омут моя красота.

Замуж не вышла, детей не качала я,

Так почему ж я такая усталая?

Клонит ко сну меня, тянет ко дну,

Вот я прилягу, вот я усну.

- Свет мой, икринка, лягушечья спинушка,

Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

1956

* *

Я надену кольцо из железа,

Подтяну поясок и пойду на восток.

Бей, таежник, меня из обреза,

Жахни в сердце, браток, положи под кусток.

Схорони меня, друг, под осиной

И лицо мне прикрой придорожной парчой,

Чтобы пахло мне душной овчиной,

Восковою свечой и медвежьей мочой.

Сам себя потерял я в России... 1957

АНЖЕЛО СЕККИ

Прости, мой дорогой

мерцовский экэаториал!

Слова Секки

Здесь, в Риме, после долгого изгнанья,

Седой, полуслепой, полуживой,

Один среди небесного сиянья,

Стоит он с непокрытой головой.

Дыханье Рима - как сухие травы.

Привет тебе, последняя ступень!

Судьба лукава, и цари не правы,

А все-таки настал и этот день.

От мерцовского экваториала

Он старых рук не властен оторвать;

Урания не станет, как бывало,

В пустынной этой башне пировать.

Глотая горький воздух, гладит Секки

Давным-давно не чищенную медь.

Прекрасный друг, расстанемся навеки,

Дай мне теперь спокойно умереть.

Он сходит по ступеням обветшалым

К небытию, во прах, на Страшный суд,

И ласточки над экваториалом,

Как вестницы забвения, снуют.

Еще ребенком я оплакал эту

Высокую, мне родственную тень,

Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету,

Благословить последнюю ступень.

1957

ПАУЛЬ КЛЕЕ

Жил да был художник Пауль Клее

Где-то за горами, над лугами.

Он сидел себе один в аллее

С разноцветными карандашами,

Рисовал квадраты и крючочки,

Африку, ребенка на перроне,

Дьяволенка в голубой сорочке,

Звезды и зверей на небосклоне.

Не хотел он, чтоб его рисунки

Были честным паспортом природы,

Где послушно строятся по струнке

Люди, кони, города и воды.

Он хотел, чтоб линии и пятна,

Как кузнечики в июльском звоне,

Говорили слитно и понятно.

И однажды утром на картоне

Проступили крылышко и темя:

Ангел смерти стал обозначаться.

Понял Клее, что настало время

С Музой и знакомыми прощаться.

Попрощался и скончался Клее.

Ничего не может быть печальней.

Если б Клее был немного злее,

Ангел смерти был бы натуральней.

И тогда с художником все вместе

Мы бы тоже сгинули со света,

Порастряс бы ангел наши кости.

Но скажите мне: на что нам это?

На погосте хуже, чем в музее,

Где порой слоняются живые,

И висят рядком картины Клее

Голубые, желтые, блажные...

1957

РИФМА

Не высоко я ставлю силу эту:

И зяблики поют. Но почему

С рифмовником бродить по белу свету

Наперекор стихиям и уму

Так хочется и в смертный час поэту?

И как ребенок "мама" говорит,

И мечется, и требует покрова,

Так и душа в мешок своих обид

Швыряет, как плотву, живое слово:

За жабры - хвать! и рифмами двоит.

Сказать по правде, мы - уста пространства

И времени, но прячется в стихах

Кощеевой считалки постоянство.

Всему свой срок: живет в пещере страх,

В созвучье - допотопное шаманство.

И, может быть, семь тысяч лет пройдет,

Пока поэт, как жрец, благоговейно,

Коперника в стихах перепоет,

А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна.

И я умру, и тот поэт умрет.

Но в смертный час попросит вдохновенья,

Чтобы успеть стихи досочинить:

- Еще одно дыханье и мгновенье

Дай эту нить связать и раздвоить!

Ты помнишь рифмы влажное биенье?

1957

x x x

Кухарка жирная у скаред

На сковородке мясо жарит,

И приправляет чесноком,

Шафраном, уксусом и перцем,

И побирушку за окном

Костит и проклинает с сердцем.

А я бы тоже съел кусок,

Погрыз бараний позвонок

И, как хозяин, кружку пива

Хватил и завалился спать:

Кляните, мол, судите криво,

Голодных сытым не понять.

У, как я голодал мальчишкой!

Тетрадь стихов таскал под мышкой,

Баранку на два дня делил: