Анна Брэдстрит - Поэзия США

Тающее лунное зарево сливается с музыкой душ, —
может быть, в этом слиянии зажжется хотя бы на миг
торжественная заря
древнейшей первородной гармонии?..

Поленья —

— пылкая юность, опаленная вьюжной стужей, —
усните в моем стихе.
Запомнится ли ваше зеленое зарево,
ваше янтарное сердце?

Яркие язычки покоренных слов слизывают тьму бытия.

В облаках мы угадываем любые обличья — они
расплываются,
воздушные замки — они сгорают дотла
в огненном разливе зари;
в яростной радости вешних разливов провидим любые
облики или прочитываем на песке
руны пены.

Вот чего я хотел бы добиться в своем предсмертном
стихе —
разбить оковы условностей и вернуться к открытой форме.
Леонардо прослеживал строгие лики в пятнах грязи на
стенках, —
так пусть же получат свободу любые
земные призраки.

В тот день ты внесла в нашу комнату несколько новых
поленьев —
завтрашнее тепло; оно отвлекло меня… нет,
это был гул огня в очаге,
стрельчатое неистовство искр, озаривших сухие дрова.

Я опять возвращаюсь к огню:
там рдеют багряные замки, разливается багровое
зарево,
может быть, это струится животворная кровь земли? —

«Посмотри, там в огне саламандра».

— танцуют легкие феи, цветет золотистая тьма,
завораживает, колдует.

Это было очень давно.
Нет, их там вовсе не было,
тех, кого я увидел, —

может быть, я заглянул
в огненный горн мечты,
может быть, только в мечте жили феи и рушились
замки?

Так недавно кончилось детство, а мы так легко отказались
от того, чем мечтали стать, —

Каждое твое прикосновение рождает первозданную
жажду.

— нежданный, неизведанный жар
разгорается на грани сознания.

Божество моего беззаботного сердца, ты властвуешь всем
на сверкающем этом пути.
Но и твой безжалостный жар, опаливший поля,
отступает бессильно
перед сенью ветвей, матерински простерших листву
над своими плодами.
Я пою о таинственных силах земли, дожидаясь
милосердия вечерней зари.

Поверяясь зверем в себе и вверяясь велениям войн,
человек, отринув сомненья, навек отречется от веры.
У границ рассудка окрепнет
ограненное звонким безумием воинство слов.

Пограничные стражники бросят свои посты,
прельстившись сияньем стиха —
вожделеющим зверем.

— Сновидения, — скажет дотоле неведомый страж, —
сновиденья, мечты никогда
не сулили миру беды.

— Утром, по первой страже, я настраиваю гитару;
я пою задремавшему зверю
и явленье поэмы, как верность,
поверяю веленьями войн.

Но отринувший веру знает:
зверь никогда не дремлет,
не ведает сновидений,
не спит и не видит снов, —
вожделеющий зверь поэзии
завораживает беспечную стражу,
и нежданно обнажены
границы мировой империи.

(Впрочем, воинство не нуждается в помощи.)

— Однажды, когда я спал, —
говорит неведомый страж, —
человек отринул одежды, словно отверг сомненья;
одинокий, жаждущий зверь,
он ждал явления песни, повинуясь явлениям войн.
И вот я пел ему песню, которую он жаждал услышать —
я, прославленный песенник, повсеместно известный поэт.

— Избранник, избранник, избранник, избранник, — я
пел, —
уверуй, уверуй, уверуй, уверуй, уверуй.
Воинство слов собралось по велению войн,
вечных и светлых, как осиянное небо;
в них, словно в сладостной песне, тоска по любимой —
и вожделение зверя.

— Уверуй, уверуй, уверуй, избранник, — я пел.

Я стражник, ведомый напевом гитары, я
единственный ведомый миру — отныне и вечно — страж
страстей, вожделений любви, обнаженных границ
империи. Я и гитара.

Я пою: уверуй, избранник, —
я, Поэт на Посту.

У обнаженных границ, ограненных сверканием утра,
по велению войн собираются орды слов.

Потерянные, мы вышли на лодках в открытое море, в ночь,
и капканом бескрайнего страха смыкается вода за кормой.
Лодки затеряны порознь, и теперь мы одни наконец
под безжизненным пологом неба в оспинах желтоватых звезд.