Анна Брэдстрит - Поэзия США

Он думает, будто это глас Божий
Осуждает когти, клювы, и зубы,
И ухмылку желтой дворняги,
Несущей кость из слоновой кости,
Как все, все, все.

До пчел высоко — целых семьдесят футов!
Россия, Польша, Германия.
Холмы в дымке, красноватая равнина
Медной монетой тонет в реке,
Которую переходит армия.

Черный колючий летучий еж
Пчелиного роя мечтает об улье,
Об остановке, куда прибывают
Верные станциям поезда.
Мужчина с ружьем в серых руках.

Казалось, походу не будет конца.
Бух! бух! пчелы падают,
Расчлененные, на кусты.
Такова участь Великой Армии.
Наполеон, ты видишь красный лоскут?

Это последний символ победы.
Пленный рой в соломенной шляпе.
Эльба, Эльба, волдырь на море!
Белые статуи маршалов и генералов,
Словно воры, крадутся в ниши.

Как это все поучительно!
Немые сплоченные люди шагают
По французскому флагу в свою гробницу,
В дворец из слоновой кости,
В дупло на развилке сосны.

Мужчина с серыми руками улыбается
Деловитой улыбкой занятого человека.
Руки его — не руки —
Асбестовые клешни. Бух! бух!
«Они меня чуть не заели насмерть».

Жала у пчел как швейные иглы!
В непокорном черном сознании пчел,
Должно быть, есть понятие о чести.
Наполеон, как всегда, доволен.
О Европа! О тяжкая ноша меда!

Ты, на беду, всем на беду,
Не объявишься больше, черный сапог.
Тридцать лет прожила я, в тебя обутая,
Жалкая, белая, будто нога,
Почти не дыша, не решаясь вздохнуть.

Папочка, мне предстояло тебя убить.
Но я не успела — ты умер.
Мраморно-тяжеловесный, обожествленный сундук.
Жуткая статуя — с пальцем огромным и хмурым,
Как печать Сан-Франциско,

А голова в своенравной Атлантике,
В волнах прекрасного Носета
С переливами нежно-зеленого в голубизну.
Я бога молила тебя воскресить в надежде на чудо.
Ach, du… [146] Ах, ты (нем.).

По-немецки, в польском городе,
Стертом с лица земли
Железной пятою войны, войны, войны…
Городов с подобным названьем погибло немало.
Мой друг поляк говорит,

Что таких была дюжина, может быть, две.
И потому достоверно сказать не могу,
Где ты ступил, где души губил.
Заговорить же об этом с тобой было трудно.
Язык застревал в гортани.

Он застревал в плену из терновой проволоки. —
Ich, ich, ich, ich [147] Я (нем.). .
Слова… Я с трудом выдыхала их.
В каждом немце, казалось, тебя я найду.
Речь их казалась постыдно-бездушной.

Машиной, машиной — в аду
Аушвица, Дахау, Белсена…
Он оскорблял и меня, как евреев,
И я начала говорить, как еврейка.
Я ведь вполне могла оказаться еврейкой.

Снега Тироля, прозрачное венское пиво
Не столь уж чисты воистину.
И я с моими цыганскими предками, странным счастьем моим
И крапленой судьбой — картежной крапленой игрой.
Я в чем-то за еврейку сойду.

Страх перед тобой у меня на роду. —
Перед твоим военно-воздушным Luftwaffe [148] Авиация, военно-воздушные силы (нем.). , надутый индюк.
С аккуратно подбритыми усиками,
Яркой голубизной арийского взгляда, —
Человек-танк, человек-танк на полном ходу. О, ты…

Ты не бог — ты всего лишь свастика!
Небу не просочиться сквозь ее черноту…
Каждая женщина обожает фашиста
Вместе с его сапогом в лицо — ублюдка,
С сердцем ублюдка в одном ряду.

Ты стоишь у черной классной доски, папочка,
На фото, которое я берегу.
И на сапог — подбородок с глубокой ямочкой на виду…
К черту про это… Все ни к чему…
Нет, к чему… Про тебя, про черного человека. —

Ты разбил пополам мое сердце — сердечко злое.
Мне было десять, когда ты умер.
В двадцать я пыталась покончить с собой,
Чтобы вернуться, вернуться к тебе.
Думала, пусть хоть кости рядом покой найдут.

И все-таки выходили меня —
Подправили там и тут.
И я поняла, что теперь-то я выход найду. —
До манекена, модели тебя сведу —
Человека в черном со взглядом творца «Mein Kampf» [149] «Моя борьба» (нем.). .

С его пристрастием к дыбе, орудиям пыток.
Ты понял, к чему я веду?..
Итак, папочка, дело к утру.
Телефон, тоже черный, отключен на корню,
И голоса не проскользнут по шнуру.