Анна Брэдстрит - Поэзия США

Подожди, любовь моя, не спеши грести, позабудь
нашу любовь, что как нож меж нами в ночи
чертит границу — ее же нельзя перейти
или избыть на зыбком пути к мечте, —
и взрезает ночное молчанье. Соленый дождь в наших ртах;
черная рана смыкается сзади нас.

Позабудь сожженные зори, пылкие обещания, смерть,
пустынность бесплодных садов и бесплодье пустынь, и наш путь
на запад, куда мы пришли с тобою, сгорев.

Ты уходишь, любовь моя, но любовь твоя помнится мне
отзвуком колокольного зова и солью слез на лице —
шрамами вчерашних потерь, — и теперь наконец
ты легко ускользаешь в сожженный, разрушенный мир.
Груды цемента и пепла. Тускнеет свет,
меркнет над прахом развалин, как дряхлый, бледный закат,
и я остаюсь один в безбрежной ночи.

Память:
далекая слякотная зима,
колесами и копытами раздавленная трава,
бурая, с проплешинами, земля…
Молва —
шепчутся женщины у древних колодцев,
плачутся листья, шепчутся старики,
ища плавник средь свалок на берегу,
чтоб разжечь огонь в остуженных очагах, —
об ее похищении.
Холодная кровь
становится в остуженных артериях льдом.

Шепотный плач и плачущий шепот
стелется надо льдом, над бездною вод,
кружится в багровых воронках от бомб,
стонет над стылыми руинами городов
и замирает — как эфир — в наших легких.

Под сенью дуба — прозрачные тени.
Тень за тенью в тенетах грусти.
Страсть этой грусти густо стекает
в тучный от зимнего насилия перегной…

Корчась в перегное, наши корни сосут
жизнь из насмерть раздавленных листьев,
из тлена плотно укорененных трупов.

Обрызганный семенем лысый Онан [152] Онан — персонаж Библии, отказавшийся иметь детей от жены брата своего, предпочитая отдать семя земле.
ковылял средь нас иль неистовых женщин,
канувших с яростным Бахусом в вечность,
а потом спокойствие, сумрак под сенью,
листья, осыпанные светом, иль флейта
возвестили нам краткую передышку, и мы
рвемся зеленью из темных ветвей
под светлую музыку флейты, в снах.

Тело мое трепетало под солнцем,
корни впивались во тьму, а руки
были осыпаны светом и тенью,
зеленью листьев тянулись к солнцу…

Но потерян покой и потеряна Персефона.
В наших сновидениях зарождается тишина
последних, мертво упокоенных снов.

Мы знаем зимнее насилие в знаменьях —
осколки скал, потрясение травмы, —
лишь в них мы помним ее похищенье;
под сенью — тени; за тенью — тень;
белоокостенелые щепочки плавника;
влажные от ужаса листья; бессонница,
полная ожидания.
Едва исцелившись,
мы уже дожидаемся нового нападения.

С наступлением темноты
На границе с Южной Дакотой луна
Выходит на охоту,
Поливает пламенем дали,
Режет алмазом лощины.

За деревом
Она опускается на развалины
Белого города —
Мороз…

Те, что здесь жили,
Куда скрылись?
Спрятались под сводами убежищ?
Под своей обугленной кожей?

С меня хватит.
А вот — продолжаю
Жить, один, совсем одни.
Прохожу мимо разрушенных силосных
башен,
Заросших могил индейцев чиппева
и норвежцев.

В эту холодную зиму
Луна обжигает мои ладони
Безжалостным пламенем
Драгоценных камней.

Мертвые драгоценности в мертвых руках.
Луна тускнеет, а я затерян
В прекрасных заиндевелых руинах
Америки.

Полицейские тащат тела
Шахтеров по черной воде
Предместья.

Ниже немногие уцелевшие
Ползут впотьмах, пока их не задушат
Руки воды.

Где-то
Под рябью и дремлющими сурками
Сильный парень
Стучит в двери могилы, молит:
Скорее бы!

Женщины облепили
Лестницы,
Ведущие к штреку, чернеют
На ветхих балках, подпирающих
Ржавые цистерны.

В полночь
Я слышу, как по стальным рельсам
Катятся вагонетки,
Сталкиваются под землей.