Анна Брэдстрит - Поэзия США

не то же ль
вещество?
седой
подернутый
лиловыми тенями туман мираж
непризрачных озер.

Ветер, ветер. Книга в работе
преобразуется, обрывается на полуслове, и страницы,
белые и пожелтевшие,
рассыпаются, собираются снова
в другом порядке. Только один обрывок
ускользнул в щель под дверью,
и двое, втиснутых
в недописанные жизни, мужчина с женщиной,
корчатся от боли, и мяучит
их кот свои котовьи тайны,
кружась в чудовищном кольце подчистки.
Они живут (когда живут), страшась

пожара, слепоты, удушья
под грибовидной тучей в год таракана,
они хотят (как мы), чтобы вечно
было сегодня, хотят, чтобы страх
был вычеркнут жирным черным
фломастером-чудодеем на всех страницах,

чтобы ворохи страха
были смяты и сожжены —
он станет добрым удобрением,
когда из печки выгребут пепел,
и горшки с цветами поставят
повыше на весеннем солнце.

Между тем, страница за страницей,
двое покупают вещи, притворяются, будто
живут полной жизнью, ссорятся, не разговаривают,
мечтают о путешествии, обживаются в доме, вселяя
отчаяние друг в друга,
а потом, в самое время,

спасают друг друга слезами,
раскаянием и лаской —
чудодейственные лекарства!
И все же у них бывают
(разве у нас не так же?)
счастливые дни, когда

они замирают, распластавшись, и сновиденье
обрывается на измятой гримасе,
преобразившись.
И разорванное срастается.
И словесная жизнь уходит
вспять — в жизнь, вспять — в бога.

Терпенье
без края.
Деревья стоят
по колени в тумане.
Туман всползает
на холм.
Белая
паутина, трава,
помятая там,
где олень искал
яблоки.
В лесу
от ручья до вершины
холма над туманом
не слышно ни птицы.
Так без края,
что это счастье —
дыханье такое тихое,
что не слышно.

Пастырь
горя и грез

старательно
гонит стадо

к иному полю.
Он уже слышал,

что колокол бил,
но овцы голодны,

им нужна
трава сегодня

и каждый день.
Прекрасны его

терпенье, его
длинная тень,

шелестящий плеск,
с которым стадо

бредет в долине.

Глубокий голос
дерева на ветру,
сегодня западный ветер.
Что это, горный клен
возле самого дома?
Или, может быть, это балка
и заговорил наш дом?
Это был стон,
но не горя —
вернее, невольно вырвался
звук почти нестерпимой
радости из огромной
ветви или там балки,
которая ни на миг
даже не подозревает,
что заговорила.

Фото чужого детства: сад
в другой стране, мир, которого
он не знал и не мог бы представить.

И все же старик, изменивший памяти,
уткнулся в картинку: — Чу́дные были
денечки —
ушли — ушли навсегда! — Он рад,

что может на миг проявить
недорастраченное беспокойство,
поплыть по сладким волнам утраты.

Он спрашивает,
какой день недели, который час,
задает бессмысленные вопросы.

Он теряет дорогу на улицах,
на которых ищет
поворотный момент, утраченный путь, —

он к нему не стремился, он жил
не живя и от этого медленно
умирает.

Сын его говорит:
— Человек, который всю жизнь
не сделал верного шага в жизни. —

Человек, который считал,
что доллар сладок, и из экономии
пользовался сабвеем — но так и

не вкусил вожделенной сладости.
Он смутно любил сыновей,
не любопытствуя, кто они,

эти люди, его сыновья, —
он любил их подобьем любви,
ибо любовь жаждет знать любимого

и самый свет погружается с нею
в темные подземелья чувств…
Человек, который без разуменья

тонет в мельчайших подробностях,
вновь и вновь вопрошает оплаченный счет:
— Когда я был здесь в последний раз? —

спрашивает, о чем спрашивать поздно:
— Где моя жизнь? Где моя жизнь?
Что я сделал с моей жизнью?